Я решила рвануть меч в последний раз — и тогда уже, будь что будет, выпустить его. За мгновение до рывка Швея вдруг сделалась покладистой и лёгкой — я выдернула её почти наполовину. Не успела удивиться; меч делался всё легче, в следующую секунду я высвободила его совсем. Красная нитка, продетая в игольное ушко, оказалась переплетённой с незнакомой чёрной.
Я выпрямилась. Меч был будто картонный. Я двинулась к выходу, и красная нитка вместе с чёрной скользили, не путаясь, за мной; Швея между тем становилась всё легче. Я совсем перестала чувствовать её вес, а потом меч потянулся остриём вверх.
Он поднимался всё выше, нитки тянулись за ним, как корабельные снасти, закреплённые на верхушке мачты. Остриё обратилось к куполу, красная нитка светилась, как новогодняя гирлянда, чёрная казалась просмолённым шпагатом. С тихим, внятным треском рвались все старые связи, все клубки и петли, высвобождая красную нить; я приподнялась на цыпочки. Через несколько секунд мои подошвы оторвались от земли, и меч уверенно потянул меня вверх.
Ладонь моя вспотела. Меч готов был выскользнуть, мне пришлось бросить посох и вцепиться в него двумя руками. Швея поднимала меня, это было похоже на жутковатый аттракцион, тем более что красная нитка празднично мерцала, а по лезвию Швеи бегали блики. Меч ли тянет нить? Нить ли поднимает меч?
Навершие посоха, оставшегося на земле, отдалялось, меркло, светило всё тусклее; под куполом я расчихалась от пыли и влаги, с ужасом понимая, что лечу не сама — меня тянет, и держаться за рукоятку уже нету сил. И в тот самый момент, когда я уже готова была упасть, Швея начала опускаться. Сперва медленно и торжественно, потом всё быстрее, так что, приземляясь, я немного отбила подошвы. На короткое время я получила возможность двигаться по своей воле — быстро схватила посох, как могла, пристроила его за поясом сзади, ужасно неудобно… Швея тем временем тяжелела, тяжелела, проломила своим весом стеллаж, на который я додумалась опустить остриё, глубоко ушла в землю… И снова сделалась легче, выскользнула, потянулась вверх, поднимая красную нитку. Я успела выскочить на порог Храма-Музея; небо светлело, и в это самое небо меня потащила, как груз на верёвочке, Швея.
* * *
Так она шила.
Как у меня не отвалились ладони — не знаю. Наверное, помогли магические умения; без перчаток мне ни за что бы меча не удержать. Швея возносила меня в небо, как флаг на флагштоке, и некоторое время я скользила над городом, видя далёкий рассвет с каждым разом всё ярче. Но это было полбеды: вытягивая за собой нитку, Швея опускалась всякий раз в другом месте. Если это была улица — меч уходил глубоко между камнями мостовой. Если это был чей-то двор — меч тонул в земле, траве, песке, в переплетении изнаночных нитей. Однажды мы приземлились на крыше чьего-то дома; Швея ушла в крышу и под своим чудовищным весом проваливалась всё дальше, кровлю разворотило, меня здорово поцарапало. Не выпуская меча, я провалилась на второй этаж, а потом на первый, а потом в подвал чужого дома. Здесь жили неладно — на изнанке царила путаница, но красная нитка уверенно тянулась за мечом, минуя петли, разрывая узлы. В подвале воняло плесенью и кислятиной, вдоль стен громоздились какие-то мешки; выдернув меч из твёрдой утоптанной глины, я едва успела выбраться из подвала по лесенке, шатаясь, выскочить на крыльцо полуразрушенного дома — и меч опять взлетел, а я болталась на нём, как живец на крючке.
Совсем рассвело. Швея подтянула меня вплотную к замку, я видела людей принца-деспота, мрачно сидящих вокруг костров в своём лагере, в круге опрокинутых телег. Они показывали на меня пальцами, на многих лицах виден был страх. Я по возможности делала мужественное лицо — не хватало ещё, чтобы могучий маг, летящий в облаках вместе со своим мечом, плакал при всех от боли в ладонях, от страха, от усталости…
На лицевой стороне мира эти люди выглядели для меня одинаково — они были воинами деспота, наёмниками, безжалостными и хищными. Теперь, на изнанке, я поразилась, какие они разные: одни казались почти детьми, маленькими и глупыми, другие выглядели уродливо, как сам деспот, третьи ничем не отличались от себя-на-лицевой-стороне… Я раздумывала над этим отрешённо, только бы отвлечься, потому что полёты-погружения Швеи измотали меня до полусмерти.
Потом Швея пожелала уткнуться в пень под самой стеной замка, в стороне от моста, у дороги к лесу. Я думала, что пеньком дело и ограничится — но вот уже перекладина ушла в трухлявое дерево, а Швея всё тяжелела. Моя рука провалилась, и сам пенёк вдруг распался, посыпались щепки, потревоженно замельтешили мокрицы, короеды, личинки насекомых… Швея безжалостно тянула меня вниз, я хотела отпустить рукоятку, но пальцы свело судорогой. Ухнули, рушась в пустоту, комья земли. Я уткнулась лицом в чернозём, подумала, что задыхаюсь, что есть силы рванулась — и задышала ртом, закашлялась и заругалась. Я сидела на дне подземного хода, над головой зияла дыра, там, на утреннем небе, гасли звёзды. А где-то совсем рядом слышались человеческие голоса, и красная нитка тянулась вдоль коридора. Я покорно ждала, что Швея сейчас опять потянет вверх, но она медлила. Вес её не менялся, только кончик чуть-чуть подрагивал, и красная нитка дрожала, будто очень большая струна. Неужели «шитьё» закончилось?!
Я поднялась на трясущиеся ноги. В волосах моих застрял большой жук, мирно дремавший в щели трухлявого пенька и неожиданно очутившийся в роли беженца без крова над головой. На изнанке этот жук выглядел точно так же, как на лицевой стороне мира, а значит, был личностью цельной, без двойного дна.
Швея уже тихонько тянула меня — вперёд и вверх — вслед за красной ниткой. Я побрела за ней, не сопротивляясь. Земляные стены сменились каменными, запахло дымом и гнильцой, запах сгустился. Направо и налево открылись ниши в стене, забранные стальными решётками. На толстых прутьях сплетались узлами изнаночные нити. Я вдруг сообразила, что нахожусь в темнице, где держали государственных преступников.
Я была здесь всего один раз, и то не в самой тюрьме, а в подземелье у входа. Когда-то Уйма сидел здесь, сперва как узник, а потом по собственной воле — воспитывал отпетых людоедов, личным примером убеждал их, что людей есть нехорошо…
Швея в моей руке дёрнулась. В одну секунду я полностью потеряла власть над мечом; заорав от боли в судорожно сжатой руке, я метнулась вперёд, туда, где горел огонь. В просторной, удобной камере сидели двое — один, с виду чудовище, был прикован цепью к стене, другой свободен, его лица я не успела разглядеть. Швея нацелилась на свободного человека и, как ни пыталась я её удержать, с разгону проткнула ему бок.
Послышался ужасный звук раздираемой ткани. Свет трёх больших факелов померк. В своём последнем рывке Швея вытолкнула меня на лицевую сторону мира; я увидела принца-деспота, подавшегося вперёд и натянувшего цепь, и Максимилиана, глядящего на меня широко открытыми, очень чёрными глазами. Его белые волосы прилипли к белому лбу; он держался за бок двумя руками, ладони были красные и липкие.
— Макс, — прошептала я. — Она сама… Это она сама! Швея!
Я попыталась отбросить меч, но пальцы мёртвой хваткой держались за рукоятку. Клинок выскользнул из Максимилиана; здесь, на лицевой стороне мира, я не видела вправленной в Швею нити, но сам меч был теперь кроваво-лаковым, и на остриё у него, как насаженный на шпильку мотылёк, трепыхался листок бумаги.