Смех душит.
Таннис пытается сдержать, но смех вырывается, и люди, которые осмелились приблизиться к бархатному ее трону, шарахаются.
Кто смеется на похоронах?
Богохульница…
…шепот-шепоток… а мокрое по щекам – всего лишь слезы…
– Ей стало дурно, – объясняет кто-то. – От волнения.
Подхватывают. Тянут.
– Идиотка, – шипит Грент, но никто не слышит ни шепота, ни свистящего судорожного дыхания. – Думаешь, это тебе даром пройдет?
Таннис хочет ответить, но понимает, что потеряла способность говорить. Вот смеяться она еще может… и смеется… или плачет… или кашляет. Идет, роняя лилии, которые по следу…
…по следам. Белыми цветами… а Кейрен не догадается. Лилии спрячут ее запах. Он же обещал вернуться, но сколько дней прошло, а его все нет… бросил?
Он кольцо купил…
…куда ее ведут?
Она не желает оставаться с Грентом наедине. И он, чувствуя настроение, хватает за горло.
– Руки убери!
Таннис бьет, но что ее удар? Широкие запястья, сильные пальцы.
– Иначе что? – Грент мнет вуаль, он дразнит, демонстрирует власть свою. – Пожалуешься?
– Пожалуюсь.
Сквозь мелкую сетку с бархатными мушками-слезинками легко смотреть в глаза. И Грент больше не внушает страха.
Отвращение. Недоумение. И смех, который, наверное, все-таки истерика. В конце концов, Таннис тоже женщина и имеет полное на истерику право. Нервы у нее.
– Знаешь, – Грент сгребает вуаль в горсть и волосы вместе с ней, тянет, заставляя запрокинуть голову, – мне сразу следовало избавиться от тебя…
– Что ж не избавился?
Дурная смелость. А он не отвечает, сопит на ухо, извращенец хренов, и шпилька выскальзывает из рукава во влажную, липкую руку. Травяной сок плохо отстирывается, но платье черное и пятна не будут заметны.
– Скажи, – Таннис не пробует отстраниться, – с чего вдруг ты настолько осмелел?
– И меня этот вопрос тоже интересует.
Сухой голос. И булавка исчезает в рукаве. А Грент нехотя разжимает пальцы. К Освальду он разворачивается неторопливо…
– Я тебя больше не боюсь.
– Отчего?
…зря не боится. Таннис ли не знать, сколь обманчива улыбка Освальда.
Растерянный. И немного обиженный, словно вот не ожидал он подобного подлого поступка.
– Ты сдохнешь скоро.
Грент выше и сильней. Он здоров настолько, насколько это возможно. И пьян. Конечно, как Таннис сразу не поняла, что он пьян. Несет от него ромом и еще чем-то. Острый опасный запах. Зрачки расплывшиеся. Характерная краснота.
– Наверное.
Освальд стоял, скрестив руки на груди.
Ссутулился.
И на щеке тень… у него бляшки на руках, но руки он скрывает под перчатками. Вряд ли рассказывал Гренту о своей болезни. Тогда кто?
…женщина, которая не могла не знать.
– Опиум – зло, – мягко заметил Освальд, разглядывая бывшего – уже бывшего, пусть сам он того не понимает, – подельника. – А моя жена – обиженная женщина. Никогда не стоит верить обиженной женщине…
Таннис уловила движение краем глаза, быстрое, змеиное.
Кровью плеснуло на стены.
И на платья подол.
Хорошо, что черное, на черном не будет видно. Не будет. Потому что черное. И Грент качается, стоит, зажимая рукой располосованное горло, а Освальд Шеффолк, стирая с бритвы кровь, глядит.
– Опиум, – повторяет он, – зло.
Грент падает.
Странно. Он так и не понял, что умер. И это милосердие – такая быстрая смерть? Таннис отступила и юбки подхватила, хотя все равно измарались… и лилии тоже. Лилий вот жалко.
– Ты как, дорогая?
Бритва исчезает в рукаве. И Освальд поправляет манжеты, хмурится, заметив на белой ткани красное пятно, а ботинки и вовсе в крови, но ботинки его не заботят.
– Мне… – Таннис взялась за горло. – Дурно.
– Это пройдет. – Он подал руку. – Я не подумал, что в холле для тебя может быть слишком душно. Прости.
– Конечно.
Разве есть у нее иной выбор? Булавка в рукаве против бритвы? Нет, Таннис не настолько глупа.
– Могу я… к себе вернуться? – Она старается не смотреть на пол, и на стены тоже, и на Освальда, вновь задумчивого. Маска вернулась, только ноздри нервно подрагивали.
Его запах крови раздражал? Или, напротив, привлекал? И молчит, не отвечает, а чем дольше тянется пауза, тем Таннис страшнее. Он ведь и ее убить способен…
– Все-таки неприятно, когда жена изменяет. – Он перевернул мертвеца и, выпустив руку Таннис, наклонился. – И при этом клянется, что любит меня… любит, ревнует и изменяет. Где логика?
– Не знаю.
Освальд вглядывался в измененное смертью лицо, не соперника – случайного попутчика, который был нужным и перестал быть.
– И я не знаю. Таннис, конечно, ты можешь вернуться к себе. Неужели ты думаешь, что я поступлю с тобой так же?
Поступит. Если его разозлить. Но Таннис постарается вести себя осторожно.
Очень-очень осторожно.
– Ну что ты, глупая. – Освальд обнял одной рукой, второй же попытался избавить от сетки вуали. – Придумала себе… как я могу тронуть тебя? Я же обещал, что отпущу. А это не жалей, оно – падаль и падалью было всегда. Но мне приходится иметь дело с такими, как он… руки в крови, да?
– Сейчас?
– И сейчас тоже. Но вообще… в крови, и ее станет только больше. Но с чистыми руками мир не изменишь. Такова реальность, Таннис.
– Твоя реальность.
– И твоя тоже. – Он все-таки справился с бантом на шее, и вуаль почти содрал. – Прости, если делаю больно. Я бы хотел тебя уберечь, но не выйдет. Мы оба это знаем. Да?
– Да.
– Тебе стоит отдохнуть… время идет… время прошло, а меня, кажется, обманули…
Он шел, качаясь, не то удерживая Таннис, не то сам на нее опираясь.
– Сейчас ты переоденешься. И я переоденусь… точнее, заодно и переоденусь. А потом мы вернемся… я в своем праве, Таннис. Верно? Конечно… знаешь, мне неприятен твой страх. Помнишь, было время, когда ты меня любила? Или нет… какая любовь у такой малявки… слепое обожание. Хоть в чьих-то глазах я был героем. Куда что подевалось? Не знаешь?
– Не знаю.
– Вот и я не знаю. – Он остановился у дверей ее комнаты.
А в следующее мгновение весь старый дом вздрогнул эхом далекого взрыва…
– Надо же… – Освальд вытащил часы и постучал по крышке, пытаясь оживить замершие стрелки. – А я уж думал, что обманули… вот и все, малявка, а ты боялась. Мир меняется, и знаешь, что главное?