– Что?
Кейрен, который обещал вернуться.
…и нарисованный сон, что не станет реальностью.
– Чтобы эти изменения не сожрали нас с тобой, – ответил Освальд. И был он предельно серьезен.
Треугольник на листе бумаги. Три вершины. Три медианы.
Точка резонанса. Зеркала-окружности. Стоит закрыть глаза, и Брокк отчетливо видит этот рисунок, пусть бы и сам лист, и стол, на котором он лежит, придавленный осколками кирпича, остались на барже.
…баржа – на реке.
Долгие сборы, Олаф мечется, наполняя старый саквояж грязной одеждой. Он комкает женские рубашки, сворачивает платья, перевязывая их чулками, которые похожи на разноцветных змей, и Олаф берет их осторожно, точно опасаясь, что оживут, вцепятся в руку.
Его женщина следит за ним из-под рыжих ресниц.
Не пытается остановить, но лишь хмурится, и полные ее губы мелко дрожат. Она вот-вот расплачется, и Олаф, роняя желтоватую рубашку, на сей раз, кажется, мужскую, становится перед ней на колени. Он пытается утешить, говорит что-то быстро, задыхаясь от спешки, и она кивает.
Инголф наблюдает за обоими.
И тоже хмурится, но причина его сомнений – на белом листе.
– Знаете, все-таки обидно, что завещание не составил, – нервная улыбка частью прежнего образа.
– А было что завещать?
Пожимает плечами.
Саквояж несет Брокк, и при каждом шаге саквояж раскачивается, норовя врезаться в ногу острым краем.
– Дальше я сам справлюсь. – Инголф подает даме руку, и та прячется за спину Олафа. – Леди, я не причиню вам вреда.
– Надо ехать. – Олаф помогает ей забраться в карету. – Мы еще увидимся. Обещаю.
Ложь.
И уже сам Брокк, стирая треклятый чертеж, обманывает жену.
Во благо. Потом, позже, она поймет, почему нельзя было иначе. Или можно, но он не нашел способа… плохо пытался.
Не думать.
Попутного ветра «Янтарной леди».
Есть еще пара часов жизни, пусть и гремит в ушах огонь прилива. Река ярится, идет серыми волнами, заломами, и баржа танцует, норовя сорваться с привязи. Она тяжко, грузно поднимается на дыбы, чтобы в следующий миг осесть в водяную яму, и холодные крылья воды расшибаются о борта. Сдирают остатки краски. Дерево трещит. Гудит металл, но держит.
– Знаете, господа, – Инголф стоит на носу, разглядывая водяную муть, и выражение лица у него странное, мечтательное почти, – я бы сейчас, пожалуй, напился.
– Не ты один.
Олаф переоделся и выглядит почти нормальным, не считая широкой белой ленты, которую он то складывает, то распускает, дразня ветер.
– Все-таки есть в заговорах нечто романтическое. – Инголф раскрыл руки навстречу ветру. – Я прямо вижу себя…
– …на плахе.
– Больное у вас воображение, молодой человек.
– Ага. – Олаф зажал ленту между большим и указательным пальцем. – Мой доктор тоже так говорит…
Инголф фыркнул.
– Сколько у нас осталось? – он спросил, не поворачиваясь к Брокку.
– Часа полтора…
– Полтора часа спокойной жизни. Роскошь, однако…
– А напиваться поздно. – Олаф присел на старую бочку. – Но полтора часа – это хорошо…
– О чем оно поет?
– Пламя?
Эти двое разговаривали, не глядя друг на друга, но в то же время прекрасно понимая.
– Пламя… – Олаф мечтательно улыбнулся. – Ему тесно. Там гранит. Тюрьма. И камень давит. Оно хочет вырваться. Оно знает, что его скоро выпустят. И ждет… оно зовет меня.
Он замолчал.
Инголф же не торопился задать следующий вопрос: устоит ли Олаф перед зовом.
Если не устоит, то вся их затея лишена смысла.
– Я попробую. – Олаф бережно обернул ленту вокруг запястья.
…время тает льдом на черной воде. И грачи поднимаются над городом. Лишь оказавшись на берегу, низком, топком, пусть под грязью и прогибались гнилые доски настила, Брокк понимает, что спугнуло птиц: крысы.
Ошалевшие от страха, они спешили к воде и, достигнув кромки, метались. Они забирались на канаты, штурмуя баржи в отчаянной попытке уцелеть. Некоторые, самые, пожалуй, смелые, бросались в реку, плыли…
– От же ж мерзость. – Инголф пинком отбросил крысу с дороги. – Прошу простить, но крыс я с детства боюсь, поэтому…
Жила ответила на зов, смяв человеческое слабое тело.
– В этом есть смысл. – Олаф гладил ленту. Крыс он словно и не замечал, они же обходили его стороной. И если к Брокку еще совались, под ноги, а порой и на ноги, видя в нем новую опору, еще один шанс выжить, то Олаф явно пугал их. Медный пес взвыл, и голос его, отраженный низкими строениями, заставил крысиные полчища замереть.
Нет, крыс Брокк не боялся, но под взглядом тысяч красных внимательных глаз, в которых ему виделся разум, пусть и отличный от человеческого, было неуютно. Крысы уступали дорогу. И тропа смыкалась за спиной Брокка.
Не нападут.
За пристанью стало проще. Крысы все еще попадались, но мелкие, суетливые, они сами норовили убраться с дороги.
…город притаился.
Люди, если и не слышали голос жилы, то все одно чуяли неладное. Прятались в домах, запирая двери, смыкая ставни, надеясь, что уж они-то защитят.
Слепые здания. Мертвые улицы. На перекрестке Саундон под мертвым фонарным столбом сидело существо, которое издали можно было принять за человека. Однако стоило подойти ближе, и сходство терялось.
Массивная грудь с широко расставленными ребрами. Острый киль грудины выдается, натягивая ноздреватую серую кожу. К ней липнет снег, и существо неестественно тонкими пальцами подбирает снежинки, чтобы отправить в узкий, почти безгубый рот. Оно уродливо: приплюснутый нос с вывернутыми ноздрями. Глаза навыкате, кожистые змеиные веки, которые существо сжимает в отчаянной попытке защититься от солнца.
К Брокку существо повернулось.
Зашипело.
И отползло, передвигаясь на двух ногах, но как-то не по-человечески. Время от времени оно, словно устав стоять, припадало на вытянутые тощие руки, опираясь то на левую, то на правую. И на шипение из-под земли выползло еще одно создание.
Они шли за Брокком, по следу, держась в тени и не смея приблизиться.
Очередной перекресток.
И свита разрастается.
Часы на королевской башне отсчитывают время. И существа замирают, прижимаясь к мостовой. Их пугает звук, и запахи, и свет, столь непривычный. А у Брокка заканчивается время. И он переходит на бег.