— Уходи, — прошептал он. — Просто уйди, прошу тебя. Оставь меня в покое, Джейкоб.
До них доносились только звуки горевшего дома; только горький плач Фреда; только хриплые стоны Харольда, с трудом дышавшего под темным столбом дыма и пепла. И этот столб стал таким большим, что напоминал теперь длинную руку, протянутую к небу, как будто кто-то из родителей тянулся к своему ребенку… или муж к жене.
Она смотрела в небо. Луна скрывалась за линией обзора, то ли покидая ее, то ли маня за собой. Трудно было сказать, что и как.
Харольд подошел и встал на колени рядом с ней. Он благодарно вздохнул, увидев, что кровь, впитавшаяся в мягкую землю, не казалась такой красной, какой была на самом деле. В дрожащем зареве пожара ее кровь выглядела темным пятном, которое он мог представить чем-нибудь другим — например, разлившейся краской или куском материи.
Она дышала очень медленно и поверхностно.
— Люсиль? — окликнул ее Харольд.
Его рот почти касался губ жены.
— Где Джейкоб? — прошептала она.
— Он здесь, — ответил старик.
Она кивнула головой. Ее глаза закрылись.
— Не делай этого, — взмолился муж. — Не уходи.
Старик потер ладонями свое лицо, покрытое кровью, грязью и сажей. Он понимал, как плохо выглядел.
— Мама? — позвал Джейкоб.
Ее глаза открылись.
— Да, детка? — прошептала Люсиль.
Ее легкие шипели, как пробитые меха.
— Все будет хорошо, — сказал мальчик.
Он склонился и поцеловал мать в щеку, затем лег рядом с ней и прижался щекой к ее плечу, словно она не умирала, а только засыпала на мягкой земле под россыпью звезд.
— Конечно, милый, — с улыбкой ответила она.
Харольд вытер глаза.
— Черт бы побрал тебя, женщина, — дрожащим голосом произнес старик. — Я говорил тебе, что люди не достойны таких жертв.
Она все еще улыбалась. Ее слова были такими тихими, что ему приходилось напрягать слух.
— Ты пессимист, — сказала она.
— Я реалист.
— Ты мизантроп.
— А ты баптистка.
Она засмеялась. Этот миг казался очень долгим, и они делили его друг с другом, как одна неразлучная семья, словно не было горьких лет разлуки… словно их не ожидало расставание. Харольд благодарно пожал ее руку.
— Я люблю тебя, мама, — сказал Джейкоб.
Люсиль выслушала сына. И затем она ушла.
Джейкоб Харгрейв
В первые мгновения после смерти матери его мучили сомнения. Он не был уверен, что сказал ей на прощание нужные слова. Джейкоб надеялся, что правильно выразил свои чувства. По крайней мере, он думал, что выразил их достаточно верно. А вот его мать всегда умела говорить. Слова были ее магией — слова и сны.
В зареве горящего дома, стоя на коленях рядом с мамой, мальчик вспоминал, как хорошо им было в прежние годы — до того злополучного дня, когда он утонул в реке. Ему вспоминались моменты, которые он проводил вместе с матерью. Отец уезжал на заработки и оставлял их одних наедине друг с другом. Джейкоб знал, что мать всегда печалилась, расставаясь с отцом, но он втайне радовался таким периодам их близости. По утрам они садились на кухне за стол, и во время завтрака она рассказывала ему о своих снах, их смысловом толковании и о том, какие события им следовало ожидать в данный день. Джейкоб не помнил своих снов, но его мать могла описывать их в ярких подробностях. В ее сновидениях всегда была магия: невероятно высокие горы, говорящие животные и восход разноцветных лун.
Каждый сон имел для нее особое значение. Горы были предвестниками бедствий. Говорящие животные означали скорую встречу со старыми друзьями. Цвет восходящей луны говорил о настроении, в котором мать предполагала провести текущий день.
Джейкобу нравилось слушать ее объяснения чудесных таинств сновидений. Он вспомнил одно утро, которое они провели вместе в период долгого отсутствия отца. Со двора доносилось пение птиц. Ветер шелестел листвой, и солнце проглядывало сквозь кружевную крону дуба. Мать готовила завтрак, а Джейкоб присматривал за сковородкой, на которой шипели кусочки бекона и колбасы. На столе уже стояли вареные яйца и печенья «серебряный доллар». Все это время мать рассказывала ему о своем последнем сне.
Она зачем-то спускалась к реке. Одна. Вокруг никого не было. Когда она подошла к берегу, вода вдруг стала гладкой, как стекло.
— Наполненная той удивительной синевой, которую можно увидеть только на масляных картинах, пролежавших долгие годы на сыром чердаке, — сказала она.
Мать замолчала и посмотрела на него. К тому времени они уже сели за стол и начали завтракать.
— Ты понимаешь, Джейкоб, о чем я говорю?
Он кивнул, хотя на самом деле не знал, что она имела в виду.
— Синева — это не столько цвет, сколько чувство, — продолжила мама. — И когда я остановилась на берегу, до меня донеслась музыка, звучавшая где-то ниже по течению реки.
— Какая музыка? — спросил ее Джейкоб.
Он так внимательно слушал рассказ матери, что забыл о еде.
Люсиль подумала несколько секунд.
— Ее трудно описать словами. Это была оперная ария. И казалось, что голос доносился с другой стороны широкого поля.
Она закрыла глаза и задержала дыхание, воссоздавая в уме чудесную мелодию. Затем ее глаза открылись. Она выглядела счастливой и немного удивленной.
— Это была музыка, — сказала мать. — Чистая и светлая музыка.
Джейкоб передвинулся на стуле и потер мочку уха.
— И что было дальше?
— Я прошла несколько миль вдоль реки, — ответила мать. — На берегу благоухали орхидеи, большие и красивые — абсолютно не похожие на те, что растут в наших местах. Таких цветов ты не увидишь даже в самых красочных альбомах.
Джейкоб опустил вилку и отодвинул от себя тарелку. Он сложил руки на кухонном столе и опустил на них подбородок. Его длинные волосы упали на глаза. Мать ласково убрала его челку в сторону.
— Нужно постричь тебя, — сказала она.
— Ты что-нибудь нашла? — спросил ее Джейкоб.
Она продолжила свою историю.
— Солнце уже клонилось к горизонту. Я прошла еще несколько миль, но музыка так и не приблизилась. И только на закате дня я вдруг поняла, что звук доносился не из какого-то места ниже по течению, а из середины реки. Это была песня сирен, манивших меня в воду. Но я не испугалась. И знаешь, почему?
— Почему? — спросил Джейкоб, ловя каждое слово.