В августе Гай поехал в Нью-Йорк повидаться с Анной. Она работала в дизайнерском отделе текстильной компании в Манхэттене, а осенью планировала открыть с коллегой собственное дело. Три дня они с Анной не вспоминали о Мириам. Перед самым отъездом в аэропорт они стояли у ручья за домом Фолкнеров.
— Как по-твоему, это сделал Маркмен? — спросила Анна ни с того ни с сего и добавила, когда он кивнул: — Я тоже почти уверена. Кошмар…
Однажды вечером Гай вернулся от Брилхарта в свою меблированную комнату и обнаружил в почтовом ящике два письма — от Бруно и от Анны. Бруно отправил свое из Лос-Анджелеса в Меткалф, а мать переслала его Гаю в Палм-Бич. В послании Бруно поздравлял Гая с получением работы, желал успеха и умолял ответить хоть словом. Снизу была приписка: «Надеюсь, вы не рассердитесь на меня за письмо. Я много писал вам, но ничего не отправил. Звонил вашей матери, чтобы попросить ваш адрес, но она не дала его. Гай, клянусь, волноваться не о чем, иначе я бы не пытался с вами связаться. Вы же сами понимаете, что осторожность в моих интересах! Напишите мне поскорей, а то я скоро уеду на Гаити. Ваш друг и поклонник. Ч.Э.Б.»
Тупая боль прошла по телу Гая с головы до ног. Он не мог оставаться в комнате наедине с собой, поэтому вышел в бар и не задумываясь выпил подряд две рюмки хлебной водки, а чуть погодя и третью. В зеркале за барной стойкой он увидел свое обгоревшее на солнце лицо и поразился тому, какие бесчестные и вороватые у него глаза. Мириам убил Бруно. Это знание обрушилось на Гая всем своим неподъемным весом, так что не осталось больше никаких поводов сомневаться. Оно было как стихийное бедствие, и только сумасшедший мог ухитриться не замечать его так долго.
Гай огляделся, будто ожидая, что стены маленького бара сейчас обрушатся. Бруно. Все сходится: он явно горд тем, что подарил Гаю свободу. Смысл постскриптума тоже понятен, как и причина внезапного отъезда. Гай мрачно посмотрел в глаза своему отражению, окинул взглядом твидовый пиджак, фланелевые брюки, и в голове у него пронеслась мысль, что он надел их утром одним человеком, а снимать будет уже другим. Человеком, которым отныне стал. Метаморфоза произошла в одно мгновение. Он еще не понял, что происходит, но уже не сомневался: его жизнь больше не будет прежней.
Раз он был уверен, что Бруно — убийца, почему не сдал его полиции? Что он испытывал по отношению к Бруно, кроме ненависти и отвращения? Страх?
Гай противился желанию позвонить Анне, пока не стало совсем поздно, и наконец в три часа ночи сдался. Лежа впотьмах, он спокойно беседовал с ней о всякой ерунде и один раз даже рассмеялся ее шутке. Анна не заметила произошедшей с ним перемены, и Гая это отчего-то уязвило и встревожило.
Мать написала, что снова звонил тот назойливый тип. Назвался Филом и просил дать ему адрес. Она беспокоилась, что этот человек может быть связан с убийством, и спрашивала, не пойти ли в полицию.
Гай написал ей: «Выяснил, кто тебе названивает. Это Фил Джонсон, один мой знакомый из Чикаго».
— Чарли, что это у тебя за вырезки?
— Да про друга одного, мам! — крикнул Бруно через дверь ванной.
Он включил воду посильнее, оперся на раковину и стал разглядывать никелированную пробку. Затем полез в корзину для белья, где под полотенцами была припрятана бутылка виски. Плеснул в бокал, добавил воды. От приятной тяжести бокала в руке дрожь чуть поутихла. Некоторое время он изучал серебряный галун на рукаве своего нового смокинга. Смокинг ему до того нравился, что Бруно носил его даже в качестве банного халата. Полюбовался своим лицом над закругленными лацканами. В зеркале отражался портрет молодого человека из высшего общества, сочетающего в себе бесстрашие и тягу к приключениям, отменное чувство юмора и способность к глубоким суждениям, силу и мягкость (посмотрите, с какой королевской небрежностью он удерживает бокал между большим и указательным пальцами) — молодого человека, ведущего двойную жизнь. Он выпил за себя.
— Чарли?
— Минуту!
Он загнанно огляделся. В ванной не было окна. В последнее время по утрам — иногда, может, пару раз в неделю — с ним случались странные приступы. Через полчаса после пробуждения что-то сдавливало грудь, душило… Он закрыл глаза, сделал вдох и резко выдохнул. Алкоголь начинал действовать: успокоил расшалившиеся нервы, будто погладив нежной рукой. Бруно расправил плечи и открыл дверь.
— Я брился.
Его мать в теннисных шортах и майке с открытой спиной склонилась над его незаправленной кроватью, на которой россыпью лежали вырезки.
— Кто эта женщина?
— Жена одного парня, с которым я познакомился в поезде из Нью-Йорка. Его зовут Гай Хэйнс. — Бруно улыбнулся, ему нравилось произносить это имя. — Правда, интересно? Убийцу так и не нашли.
— Наверное, маньяк, — вздохнула мать.
Бруно изменился в лице.
— О, вряд ли. Там все очень запутано.
Элси выпрямилась и сунула большие пальцы за ремень шорт. От этого выпуклость под ремнем пропала, и на секунду мать предстала перед Бруно такой, какой он видел ее всю жизнь до прошлого года, — стройной и легкой, как двадцатилетняя девушка, от ключиц до тонких лодыжек.
— Симпатичный у тебя друг.
— Милейший парень. Жаль, что оказался втянут в эту историю. В поезде он говорил мне, что с женой не общается уже года два. Из него такой же убийца, как из меня! — Бруно ухмыльнулся и добавил: — Все равно она была прошмандовка…
— Милый! — Мать взяла его за украшенные галуном лацканы. — Ты можешь хоть немного последить за языком? Бабушка иногда в ужас приходит.
— Бабушка вряд ли знает слово «прошмандовка», — хрипло ответил Бруно.
Мать расхохоталась, запрокинув голову.
— Мам, ты слишком много бываешь на солнце. Мне не нравится, когда ты такая загорелая.
— А мне не нравится, когда ты такой бледный.
Бруно нахмурился. Больно было смотреть, какой дряблой сделалась кожа у нее на лбу. Он неожиданно поцеловал мать в щеку.
— Пообещай мне, что сегодня выйдешь на солнце хоть на полчасика. Люди за тысячи миль едут в Калифорнию, чтобы позагорать, а ты сидишь в четырех стенах!
— Мам, тебе совсем не интересно слушать про моего друга?
— Интересно. Ты мне о нем ничего не рассказывал.
Бруно робко улыбнулся. Нет, не рассказывал. Он вел себя очень благоразумно. Сегодня он впервые позволил себе оставить вырезки на видном месте, потому что знал: им с Гаем ничто не угрожает. Если они с матерью немного поболтают о Гае, она наверняка тут же все забудет. А даже если не забудет, ничего страшного.
— Ты все прочитала? — спросил он, кивнув на кровать.
— О, нет, конечно. Сколько ты выпил с утра?
— Одну рюмашку.
— А я чую две.
— Ладно, мам, две рюмашки.