— Ну, ты готов со мной позавтракать?
Бруно вышел из ванной, проводя гребенкой по волосам.
— Ого, принарядилась!
Нетвердым шагом она прошлась туда-сюда, как манекенщица, демонстрируя платье из черного гипюра, положенного на розовый атлас. Бруно подумал, что кружевной узор напоминает кованую балконную ограду, и сказал одобрительно:
— Ты прямо как балкон.
— Спасибо, Чарли. Я собираюсь в город после завтрака. Не хочешь ли составить мне компанию?
— Пожалуй. Даже с удовольствием, — добродушно ответил Бруно.
— Так вот кто искромсал мне все газеты! А я уж думала на прислугу. Ну и рано же ты встаешь.
— Да, раненько.
— Во времена моей юности мы вырезали из газет стихи и вклеивали в альбомы. Собирали в этих альбомах всякую всячину. А ты что будешь делать?
— Да просто сохраню.
— Не в альбоме?
— Нет.
Бабушка смотрела на него, а Бруно хотелось, чтобы она посмотрела на вырезки.
— Ах, какой ты еще маленький! — Она ущипнула его за щеку. — И борода толком не растет! Напрасно твоя мать волнуется…
— Она не волнуется.
— …надо просто дать тебе время повзрослеть. Ну, пойдем завтракать. Давай прямо в пижаме.
На лестнице Бруно подставил локоть, чтобы бабушка на него оперлась.
— Хочу быстренько пробежаться по магазинам, — говорила она, наливая ему кофе, — а потом можно пойти куда-нибудь развеяться. Например, в кино на фильм хороший — какой-нибудь с убийством. Или в парк с аттракционами. Я сто лет не каталась на аттракционах.
Бруно вытаращил глаза, а бабушка продолжала, не замечая:
— Что тебе больше по душе? Посмотрим на киноафиши, когда приедем, и…
— Давай лучше на аттракционы, ба.
Они хорошо съездили. Бруно помогал ей сесть в автомобиль, открывал перед ней двери, водил ее по парку аттракционов — хотя ей там мало что можно было съесть и мало куда пойти. Однако на чертовом колесе они прокатились. Бруно описывал бабушке, какое огромное чертово колесо в Меткалфе, но она не спросила, когда он там побывал.
Когда они вернулись, Сэмми Франклин все еще торчал в доме — решил остаться на ужин. Едва увидев его, Бруно сделался мрачнее тучи. Он знал, что бабушка тоже на дух не переносит Сэмми, и вдруг проникся к ней нежностью за то, как безропотно она терпит этого типа — и весь прочий сброд, который мать тащит в дом. И чем же они тут занимались целый день? Ах, в кино ходили, на фильм, в котором играл Сэмми… Кстати, тут письмо пришло, лежит на столе в комнате.
Бруно помчался к себе наверх. Письмо было из Флориды. Он разорвал конверт дрожащими руками. Ни одно письмо он не ждал с таким нетерпением — даже писем от матери в школьном лагере.
6 сентября
Дорогой Чарльз,
я не понимаю вашего послания и, признаться, вашего ко мне интереса. Мы с вами едва знакомы, но я успел прийти к выводу, что между нами нет ничего общего, а потому мы едва ли можем быть друзьями. Я попрошу вас больше не звонить моей матери и не искать общения со мной.
Спасибо, что пытались вернуть мне книгу. Ее потеря не имеет никакого значения.
Гай Хэйнс
Бруно поднес письмо к глазам и перечитал, не в силах поверить. Острым языком облизнул верхнюю губу. Это было как горе, как смерть. Хуже смерти! Он обвел комнату ненавидящим взглядом, вся ее обстановка ему претила. А потом боль собралась в груди, и неожиданно для себя он заплакал.
После ужина у них с Сэмми вышел спор о вермутах. Сэмми утверждал, что чем суше вермут, тем больше его надо лить в мартини, хотя сам он, мол, не большой любитель мартини. Бруно на это ответил, что он тоже не большой любитель мартини, но прекрасно знает, как нужно делать коктейль. Кто прав, они выясняли долго и продолжали спорить даже после того, как бабушка пожелала всем спокойной ночи и удалилась. Они втроем пошли на темную верхнюю террасу, мать села на качели, а Сэмми с Бруно встали у парапета. В горячке спора Бруно сбегал вниз, в бар, и принес все составные части для мартини. Оба смешали коктейль по своему методу и попробовали — и хотя было совершенно очевидно, что прав Бруно, Сэмми продолжал настаивать на своем, фальшиво хихикая.
Бруно окончательно вышел из себя.
— Поезжай в Нью-Йорк и научись там хоть чему-нибудь! — проорал он.
Мать только что ушла, оставив их вдвоем на террасе.
— Да ты сам не знаешь, что несешь! — В лунном свете толстая рожа Сэмми стала желто-сине-зеленой, как горгонзола. — Ты ж весь день пьяный! Ты ж…
Бруно схватил его за грудки и нагнул спиной над парапетом. Сэмми сучил ногами, рубашка на нем разошлась. Когда он кое-как сумел выскользнуть из хватки Бруно, в лице у него не осталось ничего синего, оно теперь было желто-белым.
— Ты в своем уме?! — взвыл он. — Сбросить меня хотел?!
— Ничего и не хотел! — крикнул Бруно еще громче.
У него вдруг снова перехватило дыхание, совсем как по утрам. Он спрятал потные, негнущиеся руки. Он ведь уже совершил убийство, разве нет? К чему второе? Но он прямо видел, как извивается Сэмми на острых прутьях ограды внизу, и там этому мерзавцу было самое место. Сэмми остервенело мешал себе выпивку в бокале. Еле держась на ногах, Бруно ушел с террасы в дом через стеклянные двери.
— Да вали! — крикнул Сэмми ему вслед.
Голос у него так дрожал, что Бруно испугался. Матери он не сказал ни слова, молча прошел мимо и стал осторожно спускаться по лестнице, обеими руками держась за перила. Он проклинал звенящую, ноющую, неостановимую круговерть в голове, проклинал зачем-то выпитый мартини.
Мать вошла в гостиную вслед за ним.
— Что ты сделал с Сэмми?
— А че я с ним сделал-то?
Ее фигура была размытым пятном. Бруно отмахнулся от нее и с размаху рухнул на диван.
— Чарли, вернись и попроси прошения!
Белое пятно вечернего платья подплыло ближе, у лица возникла смуглая ладонь.
— Ты с ним спишь? Ты с ним спишь?
Он знал, что стоит ему прилечь, как он тут же отключится, поэтому лег и уже не почувствовал ее прикосновения.
За месяц, прошедший с возвращения в Нью-Йорк, все беспокойство Гая, все накопившееся недовольство собой, работой, Анной — все собралось и обратилось на Бруно. Именно из-за Бруно он теперь с отвращением смотрит на фотографии проекта «Пальмира», именно из-за Бруно, а вовсе не из-за недостатка заказов он не находит себе места. Именно из-за Бруно он так глупо поругался с Анной, уговаривавшей его снять офис получше или хотя бы купить новую мебель и ковер в тот, что есть. Именно Бруно заставил его выпалить, что он не считает себя успешным архитектором и что «Пальмира» ничего не значит. Именно из-за Бруно Анна молча развернулась и ушла, из-за Бруно Гай медлил, пока за ней не закрылись двери лифта, а потом со всех ног мчался восемь лестничных пролетов, догнал ее и умолял о прошении.