И кто знает, может, и в самом деле из-за Бруно у него сейчас нет работы? Возведение зданий — процесс глубоко одухотворенный. Гай долго таил в своей душе знание, что Бруно — убийца, и этим в какой-то мере осквернил себя. Он чувствовал на себе черное пятно. Он сознательно решил ничего не делать и ждать, когда полиция сама нападет на след Бруно. Однако неделя шла за неделей, а Бруно оставался на свободе, и Гаю не давала покоя мысль, что он должен вмешаться. Но он не мог заставить себя обвинить человека в убийстве, к тому же у него еще оставалось безосновательное, но при этом неистребимое сомнение в том, что Мириам убил именно Бруно. Временами сама идея того, что его случайный попутчик мог совершить такое преступление, казалась слишком фантастичной. Пожалуй, Гай не перестал бы сомневаться, даже если бы Бруно прислал ему чистосердечное признание. И все же он был практически уверен. Уверенность подкреплялась тем, что у полиции до сих пор не нашлось ни одного подозреваемого. Бруно верно говорил: попробуй вычисли убийцу, у которого нет мотива.

После требования Гая оставить его в покое Бруно умолк на всю осень. Но перед самым отъездом из Флориды от него пришло сдержанное послание: в декабре он возвращается в Нью-Йорк и надеется на встречу с Гаем.

Гай не имел намерения с ним встречаться. И все же его не оставляла тревога — тревога обо всем и ни о чем, и в первую очередь о работе. Анна просила его набраться терпения. Напоминала, что во Флориде он сделал себе имя. Она щедрее прежнего одаривала его нежностью и поддержкой, в которых он сейчас так нуждался, однако в минуты самого сильного уныния и злости он чувствовал себя не вправе принимать их.

Однажды в середине декабря Гай сидел в офисе и разглядывал наброски будущего дома в Коннектикуте, когда вдруг зазвонил телефон.

— Привет, Гай. Это Чарли.

Гай узнал голос и напрягся всем телом, как перед дракой.

Но в двух шагах от него сидел коллега, Майерс.

— Как поживаете? — тепло поинтересовался Бруно. — С Рождеством вас.

Гай молча положил трубку на рычаг и бросил взгляд на Майерса. Тот склонился над чертежной доской и вроде бы ничего не замечал. Из-под края зеленой занавески было видно, как за окошком голуби клюют зерно, насыпанное на подоконник.

Телефон снова зазвонил.

— Гай, я хочу с вами встретиться.

Гай вскочил на ноги.

— Извините, я с вами встречаться не хочу.

— В чем дело? — спросил Бруно с наигранным смешком. — Боитесь, что ли?

— Просто не хочу.

— А… Ну ладно. — Голос у него стал хриплый, Бруно явно был оскорблен.

Гай ждал, твердо решив не отступать первым. Наконец Бруно повесил трубку.

В горле пересохло. Гай пошел к фонтанчику для питья. На стене висел большой снимок с воздуха четырех строящихся зданий «Пальмиры»; косые лучи солнца освещали его половину ровно по диагонали. Гай повернулся к снимку спиной. Его приглашали выступить в чикагском колледже, где он учился, один из ведущих архитектурных журналов ожидал от него статьи. Но по части заказов все было глухо — словно «Пальмира» стала для Гая объявлением бойкота. И почему бы нет? Ведь «Пальмирой» он обязан Бруно. А если даже не Бруно, то неизвестному убийце.

Прошло несколько дней. Как-то вечером Гай вместе с Анной спускался по заснеженным ступеням многоквартирного дома на Западной Пятьдесят третьей улице и увидел, что их кто-то поджидает. Высокий человек с непокрытой головой стоял на тротуаре и смотрел на них снизу вверх. Гай вздрогнул и невольно сжал руку Анны.

— Добрый вечер, — меланхолично проговорил Бруно.

Лицо его впотьмах было едва различимо.

— Добрый вечер, — ответил Гай сухо, будто обращаясь к незнакомцу, и прошел мимо.

— Гай!

Они с Анной разом обернулись. Бруно догонял их, сунув руки в карманы пальто.

— В чем дело? — спросил Гай.

— Просто хотел с вами поздороваться. Узнать, как дела.

Бруно смотрел на Анну с недоумением и обидой, которые маскировал вежливой улыбкой.

— Дела хорошо. — Гай пошел дальше, увлекая Анну за собой.

— Кто это? — прошептала она.

Гай боролся с желанием глянуть через плечо. Он знал, что Бруно стоит там, где он оставил его, смотрит ему вслед и, может быть, даже плачет.

— Да так, один парень, заходил к нам на прошлой неделе, работу искал.

— И ты не можешь ничем ему посодействовать?

— Нет, он алкоголик, — отрезал Гай и постарался сменить тему.

Он начал рассказывать о будущем доме, понимая, что ни о чем другом не сможет сейчас говорить спокойно. Он купил землю, и на ней уже закладывали фундамент. После Нового года надо на несколько дней съездить в Олтон. Сидя рядом с Анной в кинотеатре, Гай думал, как отвязаться от Бруно, как припугнуть этого человека, чтобы он исчез.

И чего вообще добивается Бруно? Весь фильм Гай просидел, сжав кулаки. Надо пригрозить Бруно полицией — и в самом деле сдать его, если придется. Он просто предложит им обратить на него внимание. Если Бруно невиновен, от этого не будет никакого вреда.

Но все-таки чего добивается Бруно?

19

В поездке на Гаити крылась возможность отвлечься. Нью-Йорк, Флорида — любое место на североамериканском континенте было адом, ведь там находился Гай, который не желал его видеть. Чтобы унять боль и тоску, Бруно больше обыкновенного пил и убивал время, измеряя свой дом и двор в Грейт-Неке шагами, а комнату отца и вовсе рулеткой. Согнувшись в три погибели, он мерил и мерил, упорно, как неутомимый механизм. Лишь иногда он пошатывался, и это выдавало, что он пьян, а не сошел с ума. Так он провел десять дней после встречи с Гаем, пока мать и ее подруга Элис Леффингвелл собирались на Гаити.

Иногда возникало чувство, что все его существо пребывает в пока необъяснимой стадии метаморфозы. Он совершил поступок, который в часы уединения воспринимался им как корона на голове, но корона эта для всех оставалась незримой. Бруно мог расплакаться из-за любой мелочи. Однажды он захотел черной икры — потому что он заслуживал самой лучшей, крупной черной икры, — но в доме нашлась только красная, и он отправил Герберта за черной. Съел четвертинку тоста с икрой, запивая его разбавленным водой виски, и чуть не уснул, разглядывая надкушенный треугольник хлеба, который искривлялся с одного краю, будто в ухмылке. Он не сводил взгляда до тех пор, пока хлеб не перестал быть хлебом, а стакан — стаканом, и осталась лишь золотая жидкость, бывшая частью его самого, так что Бруно поспешил влить ее в себя. Пустой стакан и кривой хлеб смеялись над ним, заявляли, что он не имеет на них права. От дома отъехал фургон мясника, и Бруно мрачно посмотрел ему вслед, потому что все вокруг сделалось живым и все убегало от него — фургон, хлеб, стакан, а деревья убежать не могли, зато глядели на него презрительно, и этот дом-тюрьма тоже презирал его. Бруно обоими кулаками ударил в стену, схватил дерзко ухмыляющийся хлебный рот, разломал на кусочки и сжег в пустом камине. Каждая икринка заключала в себе одну жизнь, они лопались и умирали, как маленькие человечки.