Он ненавидел усталых воспитательниц, учителей и особенно толстую одышливую бабу Нюру, которая стояла на раздаче. Ненавидел визгливый ее голос и темные усики над верхней губой. Ненавидел столовую и столы, застланные клеенкой. Металлическую посуду, которую мыли, но все одно не в состоянии были избавить от жирного лоска.
Сильнее всего он ненавидел таких же, как он, приютских детей.
И они платили тем же.
Для многих, не знавших жизни иной, Кирилл был чистеньким домашним мальчиком, рыхловатым, вяловатым, удобным для битья. Он огрызался, но сдачи дать не мог.
Получал.
Снова и снова, раз за разом, и ненависть его лишь росла, подкармливаемая злыми шутками, которые как-то незаметно перестали шутками быть.
Будь он слабее — сломался бы, но странным образом эта травля держала, не оставляла времени думать о том, что он, Кирилл, виноват…
Он учился отвечать. Око за око, зуб за зуб.
Дрался грязно.
Кусался. Царапался. Душил. И едва не задушил парня, который был на два года старше и на голову выше. Владик был из тех, детдомовских, которые верят единственно своей силе, он был нахрапист и зол, просто так, иррационально, но на весь мир. И злость свою охотно вымещал на тех, кто слабей.
Например, на Кирилле.
Травил месяц или два. А может, и три, привыкнув к тому, что новенький терпит, не спешит ни плакать, ни жаловаться. Кирилл не помнил, что именно спровоцировало Владика в тот раз и почему он, обычно терпевший пинки его молчаливо, равнодушно даже, вдруг вышел из себя. Он помнил только черную пелену ярости.
И очнулся уже, сидя верхом на Владике, вцепившись в толстую его шею.
Кирилл видел и искаженное страхом лицо.
И кровь, которая растекалась по щеке, падая капля за каплей. Нос кровил у него, у Кирилла. Разбили. И бровь. И руки. И синяков на нем обнаружилось множество, впрочем, на Владике не меньше. Когда Кирилла оттащили, Владик сел на пол и заскулил. Он плакал показушно, шмыгая носом, размазывая и сопли, и слезы по круглому лицу, которое сделалось вдруг неимоверно детским.
Замять происшествие не удалось, точнее, кто-то там, в детском доме, устал от Кирилловой нелюдимости. И его перевели.
Потом перевели снова.
И снова.
И Кирилл привык быть «на новенького».
Таиться. Ждать. Выискивать самый безопасный угол. Оценивать врагов… Друзей не было. Друзья остались в той его, прошлой жизни, которую сломала авария. Та жизнь чем дальше, тем более нереальной казалась.
— Сейчас я понимаю, что медленно сходил с ума. — Кирилл подбрасывал на ладони плоский камушек. Жанна не поняла, откуда тот взялся, но, завороженная, следила.
Вверх.
И, кувыркнувшись, на ладонь.
— Все закончилось бы печально. Скорее всего, еще пара месяцев, и меня начали бы пичкать успокоительными, а то и вовсе от греха подальше в дурку спровадили…
Он говорил об этом спокойно, и от его спокойствия становилось не по себе.
— Но появилась Алиция Виссарионовна…
В последнем приюте гости были явлением редким. Здесь собрались те, кто почти дошел до грани, и Кирилл был не самым отчаянным из них.
Где-то там, за кованой оградой, оставшейся со стародавних времен, когда здесь был не приют, а купеческий особняк, остались неисполненные желания и забытые мечты. К примеру, о том, что однажды появится кто-то, кто захочет взять тебя в семью. Но эти теоретические приемные родители были своего рода мифом, сказочными персонажами, а потому никто поначалу не принял Алицию Виссарионовну всерьез.
Кирилл увидел ее первым.
Наверное, уже тогда это было знаком судьбы, но к знакам он относился с немалым подозрением. Его заинтересовал автомобиль. Приземистый какой-то, но вместе с тем невероятно роскошный, он медленно полз по аллее, чтобы остановиться у центрального входа.
Из авто вышел шофер в черном костюме и, открыв дверь, любезно подал руку даме.
Она была невысокой, сухощавой и какой-то слишком уж чужой, притом что Кирилл не мог бы точно сказать, что именно ему показалось чужим.
Шляпка с вуалью?
Белая тросточка, на которую дама опиралась?
Или костюм ее, очень простой и в то же время красивый? Он понравился Кириллу куда больше роскошного платья директора, которое та надевала на новогодние праздники. Впрочем, встречать даму она вышла в обычном своем бордовом костюме, делавшем ее и старше, и грузней. И рядом с элегантной гостьей директор показалась Кириллу старухой.
— Этот наряд вам не идет, — сказала та, поравнявшись с Матильдой Евгеньевной. — И уж простите за откровенность, милочка, но в вашем возрасте стоит больше внимания уделять себе.
— Ах, если бы было на то время.
Директор улыбалась.
Она всегда улыбалась гостям, будь то потенциальные родители, внеочередная комиссия или проверка из санэпидстанции. И сейчас полное лицо ее исказила гримаса дружелюбия, которая, впрочем, даму в шляпке не обманула.
— Не думаю, что вы настолько здесь заняты.
Развивать тему директор не стала, но кивнула коротко и, открыв перед дамой дверь, сказала:
— Алиция Виссарионовна, прошу вас…
Тогда-то Кирилл осознал, что гостья эта — совсем непростая, если уж Матильда Евгеньевна самолично водит ее по приюту, показывая все, начиная с кухни и заканчивая чердаком, на котором оборудовали домашний театр.
Кирилл шел следом.
Он уже научился держаться в отдалении и делать вид, будто взрослые проблемы нисколько ему не интересны, при желании он умел становиться вовсе невидимым. Да и в тот день Матильде было явно не до него.
Она жаловалась.
Вдохновенно, со знанием дела, умудряясь не терять собственного достоинства. Дама внимала стенаниям Матильды со сдержанным вниманием.
— Я вам помогу, — сказала она, оказавшись в спортивном зале, который не ремонтировали уже лет десять. В зале сквозило особенно сильно, и старые гардины шевелились от сквозняков. — А вы поможете мне.
— Конечно.
— Я хочу взять воспитанника. Нужен мальчик, не старше двенадцати, но не моложе девяти. — Дама ступала медленно, и трость ее касалась пола со звонким резким звуком. — Из приличной семьи. Мне не нужны особи с порченой генетикой.
Матильда Евгеньевна слушала, склонившись к гостье. Она семенила за ней, мелко кивая, и вид имела весьма жалкий.
— Он должен быть неглупым, способным к обучению… желательно дисциплинированным, но при том инициативным…
Дама в шляпке все говорила и говорила, но Кирилл не слышал слов, он, точно зачарованный, разглядывал ее лицо — немолодой женщины, которая не стремилась спрятать прожитые годы.