Американец промолчал.
– Отдай, что взял. Воровать грешно.
Подольски помолчал. Потом сказал:
– Я ничего не брал.
– Врать тоже грешно. На подлокотнике телефон. Возьми, посмотри.
Он осторожно взял телефон. Посмотрел. Сдавленно выругался:
– Сукин сын.
– Кто – я или ты? Отдай, что взял, и уходи.
– Я служу своей стране так же, как ты служишь своей.
– Ты готов ради этого умереть? Тогда открою тебе небольшой секрет. Амани мертва. Аль-Малик мертв. Теракт провалился. Вы проиграли. И та флешка, за которой ты полез в мой дом, не более чем пустышка. Она ничего не значит, потому что слова не подкреплены кровью. Отдай. И убирайся.
Подольски какое-то время сидел неподвижно. Потом достал из нагрудного кармана флешку, точнее – карту памяти от мобильника, положил рядом с сотовым.
– Чертово дерьмо.
– Теперь вали отсюда. И больше на глаза не попадайся.
– Черт возьми, я всего лишь служу своей стране, понял? Я должен защищать ее интересы. Если хочешь знать – я сделаю все, чтобы говнюки, которые все это устроили, понесли заслуженное наказание. Но я служу своей стране.
– Ты что, баба, чтобы оправдываться? Вали отсюда, пока не передумал. Сматывай удочки. Убирайся.
* * *
Вторую флешку я нашел там, где она, наверное, и должна была быть – на двери, на верхней части дверного полотна. Кусочек пластика размером с человеческий ноготь был спрятан в маленький полиэтиленовый пакетик, который, в свою очередь, был заложен в углубление в резиновом уплотнителе, аккуратно вырезанное ножом. Алекс не нашел это потому, что не искал – он знал, где и что ему надо было забрать. Потому что ему сказали, где и что будет лежать.
Какое-то время я тупо смотрел на этот кусочек пластика, лежащий на моей ладони, и испытывал сильное желание растоптать его ко всем чертям. Или бросить в печь и забыть – раз и навсегда. Мне это не нужно. Это не мое. Это нечто чуждое, такое, чему не найти подходящее объяснение. Но потом я все-таки решил, что я должен это посмотреть. В конце концов, перед любой казнью подсудимому дают последнее слово. А я казнил прежде всего себя.
Когда я учился своему ремеслу – а я, поверьте, неплохо ему учился, – нам приводили многочисленные примеры того, как кто-то потерял бдительность и что из этого вышло. Бдительность. Само это слово какое-то несовременное – не находите? Оно не отсюда, не из нашего мира – оно из того мира, где посылали в бой, на верную смерть, миллионами, где весь народ, весь без остатка, бросали на алтарь ради великой идеи. И жизнь, чувства, мнения, даже смерть одного-единственного человека не значили ничего. Смерть значила даже меньше, чем ничего. Бдительность. Нам приводили примеры, как человек забухал, начал играть в карты, связался с замужней сотрудницей посольства и в результате всего этого оказался шпионом и предателем Родины. Мы, здоровые мужики, каждый из которых перед курсами имел за плечами горячие точки и опыт контрразведывательной работы в таких местах, где ошибка означает смерть с выпущенными кишками, все это воспринимали с некоей циничной усмешкой. Мол, говорите, а мы послушаем. В сущности, в каждом из нас было достаточно «самости» – той самой самости, которая заставляет человека поступать по-своему, в соответствии со своим, потом и кровью наработанным опытом. Мы были не зелеными курсантами, а взрослыми мужиками, уже убивавшими людей. И кто бы мог подумать, что все это настигнет меня и даст по башке так, что… Да, я потерял бдительность. И теперь понимаю, за что расстреливали ТОГДА. Я бы сам себя сейчас расстрелял.
Но вместо этого я вставил миниатюрную карту памяти в соответствующий разъем. Черт бы все побрал.
На экране появилась Амани. На сей раз уже не в берете Че Гевары, в расстегнутой сверху куртке китайского партизана и распущенными волосами. Она как-то нерешительно смотрела в камеру, видимо, не зная, с чего начать.
– Привет, – сказала она, смотря на меня с экрана.
– Привет, – эхом отозвался я. Амани была мертва, убита, но ее душа, я верил в это, незримо присутствовала в этой комнате. Это ей я сказал: привет.
– Черт, не знаю, как начать.
Она снова замялась. Потом справилась с собой, решительно посмотрела в камеру.
– Если ты смотришь это, то я уже мертва. А ты наверняка победил. Хотя может быть, что и нет. Не знаю.
Она снова замялась, подбирая слова.
– Я не хочу оправдываться, потому что сделала то, что должна. Черт.
Она снова долго молчала.
– Мне плевать, что обо мне подумают другие. И как они истолкуют мою жизнь и мои поступки. Мне всегда было плевать на то, что думают обо мне другие. Потому-то я и была с тобой.
Амани снова прервалась, но только на мгновение.
– Я знаю, тебе больно сейчас. Я не хочу, чтобы тебе было больно, потому что ты один из лучших людей, которых я знала в жизни. Самый лучший. Ты должен знать, что я любила тебя и ни грамма не притворялась. Мне действительно было хорошо с тобой.
Инстинкт говорил мне – выключи и не смотри дальше. Потому что есть вещи, которые лучше не знать. Есть вещи, которые лучше не трогать. Тронешь – и все это будет являться к тебе раз за разом до конца твоих дней. Каждый раз, засыпая, ты будешь бояться, что это снова привидится тебе во сне. Каждый раз, вспоминая, ты будешь бояться, что потеряешь контроль над собой. Но я должен был это досмотреть до конца. Потому что это – была моя кара.
Было все больнее и больнее. Но я должен был.
– Но есть вещи, которые не в силах изменить ни ты, ни я, как бы этого ни хотелось. Я – дочь своего народа, а ты – сын своего. Вы предали память своих дедов и прадедов, но мы этого не сделаем. Наша сила – в этом, мы идем своим путем. И если сойдем с него, то погибнем. Потому я должна сделать выбор, и я делаю его. Я выбираю борьбу.
Дура! Дура!!! Кому нужна твоя борьба?! Неужели ты думаешь, что хоть кому-то, хоть единому человеку нужна твоя борьба?!
– Ты сам как-то говорил, что ничего хорошего не получить без борьбы, и я с этим согласна. Наш народ многие годы остается изгнанником, парией, нищим на богатом пиру. Кто-то сказал, что будет только один миллиард избранных, а остальные будут рабами, в том числе и мой многострадальный народ. Мы хотим изменить это. Плата за это – кровь. Только кровью творится история. Кровью тиранов и мучеников.
Кровь. Кровь, кровь, кровь.
– Я знаю, что ты не поймешь и даже проклянешь меня. Я и не прошу понимания. Я прошу только одного – не держи на меня зла. Я сделала то, что должна. Пророк рассудит нас на небесах.
Я вскочил с места и пнул телевизор. Он опрокинулся и со вспышкой погас. А я с остервенением начал крушить все, что было в комнате, что-то крича.
* * *
Потом я вдруг понял, что сижу на кухне, а напротив меня сидит подполковник Мусауи, небритый и с темными мешками под глазами. А между нами стоит открытая бутылка «Флагмана» и два стакана. Подполковник налил полный стакан водки и без закуски выпил. А голова болела почему-то у меня. И у подполковника наливался синевой фингал под глазом.