Когда перед участниками встает вопрос «Быть или не быть?», война утрачивает свои обычные атрибуты и обнажает свою суть. На этом этапе телеологические рассуждения, основанные на таких понятиях и словах, как «причина», «цель», и «для того чтобы», вероятно, приносят больше вреда, чем пользы. Трудность коренится в том факте, что все эти понятия подразумевают устойчивое, упорядоченное поступательное движение от прошлого к настоящему и от настоящего к будущему. Если общество потерпит поражение в своей борьбе за существование и его культура погибнет (если, в соответствии с ультиматумом, который предъявили персы городу Милету в 490 г. до н. э., «мужчины будут порабощены, дети оскоплены, женщины изгнаны, а страна отдана чужеземцам»), — то для такого общества это поступательное движение будет прервано или даже вообще прекратится. Когда будущего нет, а прошлое уничтожено, даже сама мысль о такого рода войне затруднительна, и автор, чтобы донести свои идеи, вынужден по большей части отказываться от рассуждений и прибегать к метафорам и примерам.
Например, сказать, что народ Алжира в своей восьмилетней борьбе за освобождение от французского владычества «использовал» войну, преследуя политические интересы, означает сильно погрешить против истины. Политику нельзя путать с национальным самосознанием и тем более отождествлять с самим фактом существования того или иного народа. В противном случае масштабы «инструмента» расширяются до тех пор, пока он не станет тождественным «цели», которой служит, вследствие чего различие между ними потеряет всякий смысл. В 1954–1962 гг. именно французское государство, надежно защищенное Средиземным морем, воевало из политических целей, будь то обеспечение продолжения своего господства, защита колонистов европейского происхождения, контроль над нефтью Сахары или сохранение за собою статуса великой державы (который в то время все еще был связан с обладанием колониями). Напротив, алжирцы не воевали за свои интересы, не было у них и правительства, которое оказалось бы способно их сформулировать. Если бы интересы — т. е. то, что выгодно алжирцам как индивидам, были единственным поставленным на карту, то наверняка большинство из них поступили бы разумно, оставшись дома и занимаясь своими делами. Если бы Фронт национального освобождения (Front de Liberation Nationale) заявил народу, что сражается во имя какой-то «политики», он бы никогда не получил и доли той поддержки, которую ему удалось получить вопреки всем усилиям французов.
Обсуждаемый предмет выходит за рамки чистой семантики. Говорить на языке стратегии и думать о «политических целях», как будто они в равной степени относятся к французам и алжирцам, значит создать зеркальный образ, ни на чем не основанный и, что еще хуже, скрывающий истинные причины поражения и победы. Сражаясь за то, что оно считало своими политическими целями, французское правительство должно было заниматься подсчетом выгод и издержек, каким бы приблизительным и неточным он ни был. После того как оценки были произведены, оно «принимало решение о распределении» тех или иных конкретных ресурсов и «использовало» их для подавление восстания. В действительности потери французов были довольно невелики: 22 тысячи военнослужащих и около трех тысяч гражданских лиц убитыми не идут ни в какое сравнение с числом погибших в обычных дорожно-транспортных происшествиях, произошедших за все время, пока длился этот конфликт. Но, в конце концов, французы признали свою ошибку, заключив, что цена упорства превышает будущие выгоды. Таким образом, становится очевидно, что бухгалтерская рациональность на самом деле является предпосылкой капитуляции: французы потерпели поражение именно потому, что вели войну «как продолжение политики другими средствами».
Ситуация с алжирской стороны была совершенно иной, и чем дольше длился конфликт, тем яснее это становилось. Возглавляемое ФНО население никогда не занималось сравнением выгод и издержек; если бы это было сделано, то, скорее всего, соответствующее «Управление оценки чистой выгоды» отговорило бы алжирцев от борьбы еще до того, как она началась. Сражаясь же за существование нации, алжирцы могли выдержать карательные санкции практически неограниченных размеров — ко времени окончания конфликта их потери убитыми составили, по разным оценкам, от 300 тысяч до одного миллиона человек при численности населения, составлявшей одну треть населения Франции. Что еще более важно, сравнение выгод и издержек, в той мере, в какой их вообще можно было применить, приводило к противоположному результату. Чем больше были страдания и разрушения, тем меньше оставалось терять алжирцам. Чем меньше им оставалось терять, тем больше становилась их решимость добиться того, чтобы их жертвы не были напрасными. Французам, которые были пленниками общепринятого стратегического мышления, как и другим «рациональным» нациям до и после их, потребовалось много времени, чтобы осознать этот факт. Когда они, наконец, осознали, что происходит, когда до них дошло, что для алжирцев каждый новый убитый мужчина или женщина становились дополнительной причиной для продолжения борьбы, — французы уступили.
Еще один хороший пример войны как борьбы за существование показал Израиль в 1967 г. Окруженные численно превосходящим их противником, который никогда не скрывал своих намерений покончить с государством Израиль, как только ему представится такая возможность, израильтяне долгое время пребывали в тревоге. Когда в мае того года президент Египта Насер направил шесть дивизий на Синай, отклонил миротворческие инициативы ООН и закрыл Тиранский пролив, правительство и народ Израиля охватила паника. Когда Сирия и Иордания объединились в коалицию с Египтом, паника усилилась. Считалось — неважно, ошибочно или справедливо, — что второй Холокост неизбежен. Долгое время было модно, и не только в Израиле, сравнивать египетского диктатора с Адольфом Гитлером. Теперь же думали, что он и его союзники поставили себе цель уничтожить государство, истребить значительную часть еврейского населения Израиля и изгнать остальных.
На самом деле по мере углубления кризиса необходимость принимать во внимание политические факторы уменьшалась. Одно за другим отпадали обычные соображения, такие как задабривание союзников, достижение целей и сбережение ресурсов. Настал момент, когда даже ожидаемое число израильских потерь стало никому неинтересно; в то время как в парках Тель-Авива проходили церемонии их освящения, чтобы использовать те как кладбища, «политика» уступила место первобытному страху и желанию народа продать свою жизнь подороже. В этот момент Израиль начал войну. На протяжении шести славных дней понятия «Израиль» и «война» были тождественны. Как только прозвучал сигнал, население страны испытало огромное чувство освобождения подобно тому, что испытывает легкоатлет в начале дистанции, когда напряжен каждый мускул и ничто его больше не может удержать. Армия обороны Израиля вырвалась на свободу и провела блестящие сражения, разбив арабские армии и одержав победу, столь же быструю, сколь и неожиданную.
Как показывают эти и другие исторические примеры, которых великое множество, война за существование может быть как долгой, так и краткой. Она может вдохновить народ на подвиги доблести и стойкости, намного превосходящие те, на которые пришлось бы пойти, если бы речь шла просто о том, чтобы «достичь» цели, «реализовать» политику, «расширить» сферу влияния или «защитить» интересы. Такая война может вдохновить людей на жертвы, которые невозможно представить себе в «обычное» время; иногда в таких случаях выгоды и издержки даже меняют знаки, и каждая новая понесенная потеря попадает в графу «прибыль». Кроме того, тот, кто борется за существование, имеет еще одно преимущество. Нужда не знает правил, и борец чувствует себя вправе нарушать правила войны и применять неограниченную силу, тогда как его противник, сражающийся ради достижения политических целей, не может этого сделать, иначе пострадает от последствий, которые описывались выше.