Данная ситуация не лишена иронии, поскольку из всех войн, в которых участвовал Израиль, эта велась с наибольшей осторожностью и с наибольшей бережностью к сохранению человеческих жизней. Вооруженные силы Израиля в Ливане сопоставляли ожидаемые выгоды и понесенные издержки, причем не только с точки зрения своих потерь, но также с точки политической цены, которую пришлось бы заплатить, убив слишком много «невинных» арабов. Отчасти из-за этого их продвижение было необычайно медленным и неуклюжим. Военно-воздушные силы в своей дуэли с сирийскими средствами ПВО великолепно проявили себя, одержав победу, блеск которой был сопоставим разве только со степенью бесполезности этого выигрыша для окончательного исхода войны. Тем временем, осознавая необходимость удерживать число потерь на низком уровне, наземные войска продвигались медленно. Бронетанковые колонны располагали новейшей по тем временам техникой, но останавливались при малейшем сопротивлении и просили поддержки артиллерии для дальнейшего продвижения. Имея дело с противником, уступавшим и качественно, и (впервые за всю историю арабо-израильских войн) по численности, им не удалось проявить себя так ярко, как когда-то в прошлом.
Подводя итог вышесказанному, отметим, что концепция войны «по Клаузевицу», т. е. войны как «продолжения политики» лишь частично объясняет исторические факты. Очень важная форма конфликта, а именно война за выживание, если и вписывается в эти рамки, то с очень большим трудом. Война данного вида, можно сказать, опровергает закон всемирного тяготения, переворачивая с ног на голову расчеты затрат и результатов. При такого рода войне стратегическая рациональность не только не помогает одержать победу, но может стать предпосылкой поражения. Легион — имя тем, начиная с американцев во Вьетнаме и заканчивая советскими войсками в Афганистане, чьи расчеты оказались опрокинуты и спутаны решимостью противника твердо держаться и терпеть лишения. Мы бы погрешили против истины, если бы заявили, что сам факт того, что общество борется за существование, гарантирует его победу в любой ситуации. Однако правда заключается в том, что в такой войне нередко все происходит самым неожиданным образом.
В той степени, в какой всегда существовали войны за выживание того или иного сообщества, теории, которые основаны на картине мира «по Клаузевицу» и которые делают упор на рациональность, примат политики и оценку затрат и результатов, всегда оказывались неверны. Поскольку не подлежит сомнению, что такие войны будут по-прежнему иметь место в будущем, эти теории не могут служить твердым основанием для рассуждений о конфликтах, и следовательно, для планирования войны, ее ведения и победы в ней. Все вышесказанное имеет не только теоретическое значение. Лица, определяющие политику, и все, кто считают себя в состоянии рационально использовать вооруженные силы своей страны для достижения политических целей, должны усвоить урок: возможности войны, ведущейся ради интересов, по определению ограниченны, и попытки вести ее против противника, ведущего неинструментальную войну, во многих случаях не приводят ни к чему, кроме поражения.
«Вы никогда не замечали, насколько трудно выразить чью-либо индивидуальность, как трудно точно определить, что отличает одного человека от другого, то, как кто-то чувствует и живет, насколько по-другому видят все его глаза, чувствует его душа, переживает сердце? Какая глубина скрыта в национальном характере, который, даже подвергнувшись многочисленным и тщательным наблюдениям, ускользает от мира, желающего его пленить и сделать доступным для всеобщего понимания и сопереживания? Если все эти суждения справедливы, то как возможно охватить океан всех земных народов, всех эпох и стран, постичь все, бросив на них лишь один взгляд, составив лишь поверхностное мнение или выразив все это лишь одной фразой, получив лишь неполное, размытое очертание мира? Живые картины манер, человеческих потребностей, особенностей и черт, мирских и духовных обычаев должны следовать за этим либо его предварять; следует постичь дух народа, прежде чем понять хотя бы одну его мысль или поступок. В действительности, вам придется найти то единственное слово, которое вмещает в себя все, что необходимо выразить, иначе вы будете просто воспринимать звуковую оболочку» (И. Г. Гердер).
Начиная с Макиавелли и заканчивая Киссинджером, «интерес» был термином, олицетворявшим собой ту цель, ради которой ведется война. «Интерес» — это Ковчег Завета в храме политики, расхожий товар для тех, кто принимает решения на всех уровнях. Это понятие пустило такие глубокие корни, что трактуется, как если бы оно было эквивалентно рациональности; объяснение того, почему кто-то поступил тем или иным образом, зачастую означает установление связи, вымышленной или реальной, между этим поступком и «интересом» человека. Поэтому далеко не тривиально наблюдение, что термин «интерес» в политическом понимании этого слова, т. е. то, чем обладает государство, или на что оно претендует, или что оно намеревается заполучить или защитить независимо от оснований или права на это, — является понятием Нового времени. Беря начало в мировоззрении, в соответствии с которым право и мораль считаются творением человека и полностью отделены от власти как таковой, это понятие вошло в английский язык только в XVI в., т. е. как раз в то время, когда закладывался фундамент первых государств современного типа. По-видимому, представители более ранних поколений основывали свою стратегию на другом типе мышления и вели войны ради совершенно других целей, потому что вряд ли незнакомые с этим понятием люди стали бы ради него погибать.
Попытка составить список всех целей, ради которых люди прошлых поколений вели войны, была бы равнозначна попытке написать всю историю цивилизации. Здесь я могу лишь кратко перечислить основные из этих целей. Начнем с того, что среди племенных сообществ целями войны были не столько «интересы» всего общества, сколько обиды, стремления и слава отдельных людей. Как уже следует из семантики самого слова brave («храбрец»), означающего индейского воина, взрослые мужчины в таком обществе получали статус преимущественно благодаря своей воинской отваге. Признанный храбрец мог рассчитывать на то, что к его мнению прислушаются при ведении дел племени, в том числе при принятии решений о войне и мире. Военная доблесть также давала ряд конкретных преимуществ в самых разных сферах. Часто великому воину даже не надо было «владеть» собственностью, если принять во внимание тот факт, что у него был привилегированный доступ к предметам первой необходимости; он мог рассчитывать на благосклонность представительниц противоположного пола и имел больше возможностей при выборе жен.
Как и в феодальном Средневековье, такое внимание к личной отваге парадоксальным образом вело к появлению достаточно неэффективных форм ведения войны. Например, поскольку каждый воин североамериканских индейских племен стремился лишь увеличить количество coups (фрагментов вражеских тел или оружия) и получить трофеи (человеческие скальпы), которые в остальном были совершенно бесполезны, их методы ведения войны оставляли мало возможностей для поддержания дисциплины и еще меньше — для создания организованных тактических построений. По этим и по другим причинам их типичной тактикой были засады, стычки и налеты; когда же им угрожало открытое столкновение с регулярными войсками, даже такими, которые не имели превосходства в технике, у индейцев не было никаких шансов, и они, как правило, легко бывали побеждены. Итак, можно почти с полной уверенностью утверждать, что в подобном обществе между общиной и ее «интересами» наблюдалась обратная связь. Война не только не была инструментом общей «политики» племени — напротив, она велась таким образом, что политика уступала место другим целям, которые считались более возвышенными или важными.