Окно выходило в сторону забора, и Ворон выскочил обратно. Толкнув дверь напротив, пересек небольшой актовый зал с трибуной и рядами сидений, выглянул в другое окно. На первом этаже центрального здания два прямоугольных проема по-прежнему светились ровным розовым светом, силуэты воргов иногда проходили в глубине комнаты за одним из них. Снаружи никто не появился – значит, они ничего не услышали.
Когда он попятился от окна, левая нога подогнулась, и Красный Ворон с тихим вскриком повалился на бок. Ногу свело судорогой, каблук почти прижался к ягодице. Лежа на боку и постанывая сквозь стиснутые зубы, он вытащил из кармана кожаный сверточек, расправив, выхватил иглу и вонзил в бедро. Острая боль прострелила ногу. Рана в плече ответила пульсацией, сильно задрожала левая рука… и судорога прошла. Спрятав иглу, Ворон потянулся к карману с деревянной шкатулкой, но так и не достал ее. Огневка взбодрит на несколько часов, однако ничего хорошего из этого не выйдет, потом он надолго ляжет пластом. Ему обязательно нужно поспать хотя бы час-полтора. Ворги сюда не пойдут, что им тут делать в темноте? И если, пока он будет спать, они покинут Завод, ничего страшного. До сих пор он шел за отрядом, надеясь, что тот выведет его в более обжитые места, но этот район Ворон знает и дальше может двигаться сам. Отсюда до Аэродрома идти всего ничего, надо только обогнуть Завод, пройти пустырь и спуститься по длинному склону. Хотя проследить за воргами интересно, очень это необычно – целый отряд смуглокожих, движущийся в сторону Аэродрома. Может, они туда и идут? Вся эта возня с «доминатором» завязана на Ведьмака, а тот, как известно, контактирует с воргами. Напрашивается определенный вывод…
В общем, у него есть время передохнуть. Так и не воспользовавшись огневкой, Красный Ворон заполз на лекторскую трибуну, лег под кафедрой и плотнее запахнулся в плащ, положив голову на сгиб правого локтя.
* * *
Татуированный, которого все называли Татухой, отыгрался за сломанный нос по полной программе. Наверное, под конец у него кулаки очень болели. А уж как болело у Пригоршни! Все тело – и ребра, и плечи, и брюхо, и спина с задницей. Голову он сумел защитить, прикрываясь руками, и пах тоже. Если бы не Барс с другими охранниками, Татуха бы измордовал его до смерти.
Получив ускорение пинком под зад, он влетел в подвал под лифтовой шахтой и растянулся на устилавшем пол тряпье. Сзади лязгнула решетка, стукнула дверь. Щелкнул замок, и стало тихо. Пригоршня лежал лицом вниз, приходя в себя.
А не сломана ли пара-другая ребер? И шея очень уж ноет, вроде, позвонки вывихнуты. Да и хребет, по которому Татуха любовно прошелся своими говнодавами, огнем горит. Пригоршня уперся в пол локтями, собираясь встать. Не выпрямиться, нет, до этого еще далеко, но хотя бы подняться на колени и глянуть по сторонам. Ощутив легкую пульсацию в голове, он замер. Она была не то чтобы неприятная, скорее непонятная. Смутная, глухая какая-то. И сопровождалась ритмичным шипением, будто волны набегают на берег.
Берег… волны… Его мечта, его голубая мечта, про которую он не вспоминал последние сутки, была так близко – а теперь отодвинулась в серые дали. Теперь-то уж не до мечты, тут бы выжить!
Пульсация исчезла, смолк далекий шорох, и в тишине раздался знакомый голос:
– Ты меня слышишь? Слышишь, эй? Пожалуйста, ответь.
– Слышу, – пробормотал Пригоршня и приподнял голову. Надо было все же понять, что вокруг, определиться, так сказать, с диспозицией.
Часть подвала была отгорожена решеткой и разделена на два отсека: прямоугольный побольше и квадратный закуток. Пригоршня валялся в том, что побольше. У стены на спине лежал пожилой человек, накрытый шинелью, вверх торчала тонкая бородка. Голова его покоилась на коленях поджавшей ноги девушки в длинной мужской куртке и шерстяном платке. Ноги у нее что, голые? Хотя пол устлан сухими тряпками, но тут же все равно холодно…
Над дверью позади лампочка в проволочном колпаке горела тусклым желтым светом, тихо звеня и помигивая. Девушка глядела на Пригоршню, бородатый не шевелился. В дальней, отгороженной части камеры находился третий узник. Тощий, полуголый и патлатый, он сидел на корточках под стеной, уткнувшись лицом в колени и подняв над головой руки, прикованные к стене. Непонятный какой-то типчик, что-то в нем есть необычное, но освещение такое, что нормально не разглядеть.
Пригоршня опустил голову. Он устал, да и настроение было пакостное. Не хотелось ни на что реагировать.
– Ты долго молчал, Химик, – произнес он. Негромко, но и не тихо, больше не скрываясь. Девчонка изумленно зыркнула, но ему было наплевать. – Что с тобой случилось?
– Не знаю, – пробормотал агент. Голос звучал гулко, как из бочки.
– В смысле?
– Вообще не понимаю, что со мной.
– Объясни. – Пригоршня все же нашел в себе силы сесть.
– Я не знаю. Не знаю! Послушай, мне становилось все хуже, в какой-то момент я перестал принимать сигналы от тебя, потом вообще забылся… Тебе приходилось терять сознание?
– Бывало, конечно.
– Тогда ты понимаешь: сам момент, когда отрубаешься, невозможно уловить. В голове звенит, начинаются глюки… А потом приходишь в себя и понимаешь: упал в обморок. Так и со мной, а потом очнулся… здесь.
– Где?
– Не знаю. Тут темно. Я плаваю в темноте, тела не чувствую, ничем не могу пошевелить. Не ощущаю даже, как дышу.
– Ух… – прошептал Пригоршня. – Друг, а ты не умер?
– Я тоже подумал, но… Нет, сомневаюсь. Я материалист, понимаешь? Имея дело с Зоной и ее проявлениями, трудно им оставаться, но я уверен: все местные странности, все эти вещи и явления, которые дремучие люди принимают чуть ли не за магию, имеют научное объяснение. Законы химии, физики, биологии… просто зачастую еще не открытые, неизвестные нам законы.
– Ладно, хватит загибать, – проворчал Пригоршня, как обычно, чувствуя легкое раздражение, когда Химик начинал умничать. – Не умер – хорошо. Конкретней давай.
Ситуация была немного нелепая: он сидел по-турецки посреди камеры, бородатый лежал себе и не шевелился, патлатый за перегородкой молчал, склонив голову на колени, а девчонка глядела на Пригоршню. Слушала, как он говорит. И наверняка ни черта не понимала, очень удивлялась, думала, что к ним в подвал бросили какого-то долбанутого психа. Но виду не подавала, молчала с серьезным видом. А ему было начхать, что она там про него думает, пусть хоть лопнет от удивления.
– Я вишу в темноте и ничего не ощущаю, – повторил Химик. – Свое тело тоже. Боли нет, запахов нет, ничего нет. Тебя слышу – и это единственный раздражитель.
– Да, я тоже раздраженный, – буркнул Пригоршня. – Но ты…
– Знаю, что ты подумал: как же я произношу слова? Для этого нужны губы, язык. Но их я тоже не чувствую, и не понимаю, как говорю… а может, и не говорю, а? Может, у нас теперь мысленное общение?