Марина тоже заметила в моих словах неподобающие нотки. Остановившись, прислонилась спиной, точнее висевшим за ней вещмешком, к окопной стенке, поправила лямки и насмешливо на меня поглядела. Глаза у нее были карие, очень красивые, под пушистыми ресницами и золотистыми бровями. Я попытался ее обойти, но она, выдвинув ногу в брезентовом сапоге, легко перекрыла проход.
– Ты кого тут учишь, салажонок?
И легонько щелкнула меня по носу. Даже не щелкнула, а изобразила, что щелкает. Но я вспыхнул от возмущения.
– Вы что себе позволяете, товарищ сержант?
Мой негодующий вид произвел впечатление. Лицо ее сделалось виноватым, глаза опустились, а носик клювиком едва заметно дрогнул. В этот момент ухнуло за холмами, в районе железнодорожной станции, в глубоких тылах дивизии. То есть примерно там, откуда пришла Марина.
– Ну не сердись, я пошутила. Тебе сколько лет?
– Девятнадцать… будет в октябре, – растерянно ответил я. И, оправившись, строго спросил: – А вам?
– Двадцать один, – сказала она и попыталась оправдать свое некорректное поведение: – Я твой старший товарищ, понял? И я здешняя, живу в Севастополе. Ты у нас в городе был?
Я молча мотнул головой. Как будто имело значение, был я у нее в городе или нет. Равно как и то, что тут она местная. Но раскаяние младшего сержанта медслужбы было искренним, и я ее простил.
– Побываешь еще, у нас красиво… – Она запнулась, потому что в этот момент издалека, от бухты донесся невнятный гул, и мы поняли, что там разрываются авиабомбы. – Только знаешь, давай будем на «ты». А то «выкать» тебе у меня не получится, а если ты мне «выкаешь», а я тебе «тыкаю», это нехорошо. Я ведь тебе не начальник. Договорились? Давай знакомиться. Марина.
Она протянула мне руку, и день обиженных, кажется, кончился.
Поплутав по ходам сообщения, мы отыскали старшину батареи, занятого подсчетом наличного боезапаса. Увидев Марину, он торопливо вскочил, поправил кожаный ремень и отогнал назад складки шевиотовой гимнастерки. А узнав, что санинструктор останется в подразделении, улыбнулся тридцатью двумя зубами. Попытался побыстрей меня спровадить, чтобы самостоятельно заняться ее обустройством. Но мы сослались на приказ комбата, и старшине пришлось смириться.
Марина поселилась в медпункте, там, где раньше обитал Гоша Семашко. Название «медпункт» звучало, правда, слишком громко. Такой же блиндажный закуток, как те, в которых размещались у Бергмана я и телефонисты. Но все равно свой угол. Мы завесили его плащ-палаткой (ее нам по требованию Марины выделил старшина). Получилось отдельное жилье. С земляным столиком и вырубленной в стенке нишей для сна.
– Ну я пойду? – спросил я, когда счел свой долг исполненным до конца.
– Иди. Может быть, вечером увидимся, я загляну к вам в роту – проверить санитарное состояние.
– Может, и увидимся. Если в охранение не отправят.
* * *
В охранение пошло отделение второго взвода, и вечером мы в самом деле встретились. Не где-нибудь, а на политбеседе, которую устроил нам новый комиссар, по той самой «архиинтересной теме». Вместе с оставшимися людьми второго взвода нас набилось в блиндаж человек примерно тридцать. Из нашего взвода отсутствовали Зильбер и краснофлотцы – вместе с Некрасовым они выполняли распоряжение ротного. Зато присутствовали Старовольский и старшина Лукьяненко. Марина, уже выяснившая всё, что собиралась, и успевшая сделать замечания Старовольскому и Сергееву, хотела потихоньку смыться, но ее не отпустил комиссар. «Садитесь, – сказал, – рядом с нашим политбойцом, послушайте». Второй раз за день я ощутил преимущества нового положения.
Ничего интересного военком не рассказал. Просто прочел передовую из апрельской «Красной звезды», с которой нас знакомили еще в запасном. Но Мухин, сидевший рядом со мной, слушал ее с интересом – он появился у нас позднее, уже после этой статьи. Называлась передовая «За честь наших женщин!» и разоблачала гнусности, творимые гитлеровцами на оккупированной территории.
– «Немецкие фашисты, нагло глумящиеся над честью советской женщины, – с расстановкой читал товарищ Земскис, поглядывая на бойцов и делая выразительные паузы, – это похотливые животные. Они загадили свою юность в публичных домах Германии и сделали нравы притонов катехизисом своего поведения в оккупированных странах».
– Разрешите вопрос, товарищ старший политрук? – воспользовался паузой Мухин.
Комиссар благосклонно дал согласие.
– Чё такое кахитизис?
– Катехизис, товарищ боец. Это… как бы лучше сказать… такая книжка, по которой попы учат людей всякой поповщине. Но в нашей стране катехизисы в прошлом. Так же как публичные дома и притоны.
Старовольский прикрыл ладонью рот. Ему опять захотелось смеяться, и я понимал почему – если бы даже объяснение товарища Земскиса было верным, оно никак не способствовало пониманию текста. Выходило, что немцы сделали нравы притонов поповщиной своего поведения. Или пособием по поповщине.
– «Всему населению оккупированных стран, – продолжал комиссар, – несут они голод и унижение, а женщинам сверх всего, – тут товарищ Земскис сделал особенно длительную паузу и посмотрел в нашу с Мухиным, а значит и в Маринкину, сторону, – позор и венерические болезни. Медицинский осмотр пленных, документы, захваченные в немецких штабах, показывают, что пятая часть солдат и офицеров немецкой армии – венерики».
Мне стало стыдно. Не за немецких венериков, а за комиссара батареи. Я виновато посмотрел на Маринку, взглядом давая понять, что думаю о военкоме (а думал я: идиот). Маринка пожала плечами, дав понять в свою очередь, что спрос с товарища Земскиса невелик. К тому же она медик, и ей известно много разных слов.
Земскис еще долго рассказывал о немецких зверствах в отношении женщин. Читал прямо из газеты и доставал из блокнотика вырезки. У него, похоже, набралась солидная коллекция архиинтересных эпизодов.
– Или вот какой кошмарный случай, товарищи, произошел у нас в Крыму. В деревне… – комиссар вгляделся в листок. – Кучук-Кой. Знаете, где это?
Никто не ответил – в блиндаже почти все были нездешние. Только Маринка мне тихо шепнула: «Возле Симеиза». Но я не знал, где находится Симеиз.
– Читаю, – продолжил Земскис. – «Симферополь, Ялта, Евпатория. Зверства немцев в Крыму. В деревне Кучук-Кой немецкие солдаты раздели, – пауза, – догола двух девушек-украинок, – комиссар поднял голову и огляделся, словно бы выискивая среди нас украинцев, – и привязали их к скамейкам. Изнасиловав девушек, солдаты, – он сделал обычную паузу, обозначавшую ударное место, – отрезали им груди, носы, уши и пальцы».
Дурак был, конечно, Земскис, но немецкие солдаты в данном случае показали себя настоящими фашистами. Действительно, двуногие звери, других для них слов не найдешь.
Обратившись к нам, комиссар неожиданно задал вопрос:
– Почему же немецко-фашистские захватчики поступают подобным образом? – И сам на него ответил: – А вот почему. Читаю. «Подлый враг, чуя свою близкую гибель, пытается чудовищными зверствами отсрочить час неминуемой расплаты. – Очередная пауза вышла длиннее прочих, и когда товарищ Земскис возобновил чтение, голос его исполнился торжества. – Не выйдет! Крым, по телеграмме от нашего корреспондента».