Воевали мы и на «яках», у которых пушка в ногах была через винт – 37 мм! Очередь из нее никогда не давали – одиночные выстрелы только. Боялись, она мотор, к черту, оторвет! Летали мы на них почему-то недолго, поменяли на другие, а эти «яки» куда-то ушли.

В 1944 году был у меня бой на семи тысячах над Хельсинки. Первый высотный бой на Балтике. Наша авиация бомбила тогда по ночам военные объекты в столице Финляндии, а утром туда летит пикировщик-фотограф и снимает результаты. Мы один раз вылетели, второй…

На третий раз летим на высоте семь тысяч, прикрываем пикировщик. Я заметил, что впереди на нашей высоте дежурит пара «мессеров». Это были финны – они к тому времени уже стали на «мессерах» летать. Передаю по радио Щербине: «Вася, оставайся здесь, я пошел вперед». Сделал «горку» с набором высоты, газ на полную. Набрал высоту хорошую, скорость…

«Мессера» меня сразу не заметили. Они видели, что пикировщик идет, а что я «горку» сделал и ушел с набором – пропустили. Свалился я на них, как снег на голову – с высоты, со скоростью атакую ведущего, подошел к нему вплотную метров на 100-200 и сбиваю, а второй убегает. Но гнаться за ним нельзя, потому что пикировщик уже был на подходе [76] .

– А как победы засчитывались? Должно было быть подтверждение?

– Обязательно! Летим, например, четверкой – мы друг друга должны подтвердить. Сопровождаем штурмовиков – штурмовики должны подтвердить. После полета писали «объяснительные». У немцев-то фотопулеметы были, а у нас их не было даже на «яках».

– Судя по мемуарам вашего полкового врача Митрофанова, у вас 502 боевых вылета, 12 побед – 4 личные и 8 в группе. Так ли это?

– Да. Но я считаю, у меня 7 личных побед. Вот, например, сбил я того финна над Хельсинки – обязательно и ведомому эту победу запишу. Мой самый лучший ведомый был Сихорулидзе. Раз он меня прикрывает, я ему победу тоже даю. Делился с ведомым – победы три отдал.

Был у меня один ведомый, который сачковал. Ему бы никогда не дал. Сбили его.

БОЕВОЙ СЧЕТ Н.П. ЦЫГАНКОВА*

Рязанов Александр Иванович

Родился я в день рождения комсомола – 29 октября 1921 года в поселке Вознесенский Горьковской области. Родители – Иван Алексеевич и Раиса Ивановна Рязановы были крестьянами.

Летчиком я хотел стать с детства – как-то раз ходил за грибами и увидел, как прямо над моей головой низко-низко пролетел самолет ТБ-3. Вот с этого момента у меня и зародилась мысль – летать. Потом я услышал о подвиге и перелетах Чкалова – он земляк наш, – помню, во время выборов в Верховный Совет СССР он прилетел к нам как депутат и выступал. Когда увидел его достижения в авиации, появилась настоящая тяга к летному делу. Стал увлекаться.

Сначала, где-то в 7-м классе, я поступил в планерный кружок. В школе за партой я все время читал книжку «Теория авиации». Учился я не особо хорошо, зато все время занимался этой теорией.

Сидели за партой обычно девчонка и мальчишка, а у меня соседкой была Галя Балакина. Все время она меня донимала, да и другие подначивали с этой авиацией. Приходишь в класс, а на доске нарисован я и самолет…

Потом приехал в Горький и поступил в аэроклуб. Город большой, все для меня ново. Отец не поверил, когда я ему сказал, что поступил в аэроклуб, и даже приехал проверить, не сказав мне ничего. А аэродром был огорожен, мы летали в это время. Он спросил у ребят: «А есть у вас тут такой Рязанов?» Они подтвердили, что я действительно учусь, и только после этого он успокоился. Проверил меня таким образом, ведь в деревнях такого никогда не было, чтобы летать кто-то хотел. Он думал, может, я связался с кем-нибудь… Тогда летчики в почете были. Нам давали форму, пилотку, на петлицах – истребители…

Аэроклуб я закончил нормально, у меня и свидетельство лежит до сих пор, экзамен сдавал 15 декабря 1938 года, когда Чкалов погиб, но потом очень сильно заболел и долго пролежал в больнице. Товарищи мои тем временем ушли в военное училище…

После того как я переболел, меня призвали на флот, началась война. Служил я тогда на Балтике, из Таллина эвакуировался на кораблях в Ленинград, попал в самую блокаду.

С продовольствием было плохо. Нам, военным матросам, девятнадцатилетним парням, давали по 300 граммов хлеба. Причем от хлеба там, конечно, было одно название. К хлебу еще был какой-то суп, намешанный с манной кашей; второго, по-моему, никакого не было. У каждого из нас в кармане был жмых от хлеба, перец, соль, потому что эти приправы давали хоть какой-то вкус еде. В конце концов я уже дошел до того, что 400 или 500 метров просто не мог пройти – приходилось два-три раза садится отдыхать.

Тогда я служил связистом при штурмовом полке, где воевали такие летчики, как Карасев, Потапов… [77] Они летали еще на первых «илах» без стрелка. Летчики нас как раз и поддерживали: то хлеба дадут, то еще какой еды. Они же видели, какая обстановка. Топить нечем, все паркетные полы пожгли, мороз ужасный.

Вот это был самый страшный период. Идешь по городу, и уже до того дошло, что трупы валяются и их не успевали убирать. В баню пошли, так я не мог там находиться: все люди в болячках, все больные, кожа натянута на кости, как барабан… Гражданским же еще меньше питания давали. Только в апреле 1942 года послабление хоть какое-то наступило: кашу дали.

В 42-м году пришел приказ собрать всех бывших летчиков и отправить учиться в училище. Стал я поступать вместе со своим другом Сашкой, который, между прочим, до этого ни на каких самолетах не летал. Спрашивают: «На каких самолетах летали?» Я отвечаю, что на У-2. Сашка меня спрашивает: «А мне что отвечать?» Я говорю: «Скажи – на У-2 летал. И все». Он согласился.

Так говорили, чтобы не попасть в училище, нормальное училище. Дураки мы были в то время… Надо было говорить, что летал на двух самолетах, поскольку считалось, что если летчик летал на двух типах самолетов, то он уже опытный. Решалось все это очень просто: если летал – то остаешься, если нет – отправляют в училище. Осталось нас, «опытных», человек 8, в том числе и Сашка. Ведь не хотелось из Ленинграда уходить – казалось, что много потеряешь, если уйдешь в училище.