Но я забегаю вперед. Так вот, Алена была очень хороша, паны на нее так и зыркали. А как еще сильней подвыпили, так стали в честь нее и здравицы выкрикивать. А как был объявлен балет и заиграла музыка, так нашлись среди них и такие горячие души, что со своих мест повскакивали и уже пошли Алену приглашать в первую пару, но я сказал: панове, это Сойм, а не пир, так что пока сидите. Они сели. Вышли мои танцоры, станцевали балет и ушли. Потом и мы все трое — я, Нюра и Алена — тоже скоро ушли. А паны депутаты еще посидели. А когда уже и они расходиться пошли, так пан Генусь Липка из Попечива бился на саблях с паном Карпом Смагой из Блинцов. Из-за кого они бились, не мне вам объяснять. И не мне же было их, этих панов, потом стыдить! И Алене было радостно.
Да и сам второй день заседаний прошел очень гладко — о диком льне договорились, была сгода оставить все, как было прежде, то есть старины не нарушать. И о сборах в казну тоже было решено ничего не изменять. А вот охоту на мелкого зверя решили на две недели ограничить в сроках, мол, народу и того будет достаточно. И также привелеи городам малость урезали. Для их же, говорили, пользы, пусть больше стараются, а не живут на привозном. Этим второй день закончился. Потом опять пошли в закусочную залу, и опять там Алена блистала. А вечером опять паны рубились.
Третий день тоже был простой — они спорили о межевом делении, где кому что принадлежит, кто у кого чего оттяпал, межу перенес. Ох, было тогда у них крику! И как только тогда стекла из окон не повылетали! А мне до всего этого и дела не было. Я сидел себе, молчал и набирался сил перед четвертым, решительным днем. А Алена как всегда сверкала, а паны промеж собой рубились.
Но вот пришел четвертый день. Заседание, как это и положено, открыл пан Талала. Сказал: сегодня у нас только один вопрос, про Цмока, про его зверскую расправу над ясновельможными князьями и преданными им панами, общим числом даже страшно назвать, докладчик пан Деркач. Этот Деркач, Мартынов дядя по кудели, выходит и пошел, пошел чесать, гневно, подробно, увлекательно. Долго чесал, не меньше часа, все Цмоку припомнил, мне тоже немало досталось, потом говорит: так что, Панове депутаты, что это за власть у нас такая, которая нас на нашей же земле не может оградить от злодейства? И сразу ко мне: что ты на это скажешь, господарь? Я усмехнулся, говорю (даже вставать тогда не стал, сидя ответил), что мне говорить еще рано, потому что это дело весьма сложное, тут никакого решения сразу не примешь, нужно еще обсудить. И смотрю на них, жду.
И дождался! Встает мой самый верный человек, великий крайский канцлер пан Язэп Шопа, и, обращаясь к пану Деркачу, спрашивает: а свидетели того злодейства есть? Пан Деркач смутился, говорит: есть, два Сымонских гайдука, Сенька и Гришка. На такое заявление пан Шопа только головой покачал и сказал, что выслушивать каких-то простых хлопов — это для Высокого Сойма весьма оскорбительно, так, великий писарь, или нет? Великий крайский писарь пан Вужака подтвердил, что это так, и глянул на меня, я ему подмигнул, он и сказал: поважаное панство, да что мы, неужели без хлопов не справимся, что мы, только сегодня в первый раз про Цмока слышим, разве нам про Цмока нечего подумать и сказать, давайте, поважаные паны, кто желает, записывайтесь для выступления в прениях, всех запишу, потому как только в прениях, в трудах, настоящие законы и рождаются.
О, что тут началось! Кинулись они записываться, после стали выступать — и тогда такое понесли, сякое-растакое, что только удивляться успевай! Потому что чего они тогда только не вспомнили, чего они тогда только не предложили! А начнут голосовать — не голосуется. А времечко идет, а мне только того и надо! Смотрю, уже пять пополудни прокурантило, вот, думаю, осталось всего один час просидеть, протерпеть, и время выйдет, Сойм закроется, а решения они так и не примут, потому что вон еще сколько выступающих записано!
Но тут, правда, и они сообразили, что к чему. Стал пан Деркач на них орать, вроде того, вы что, Панове, белены объелись, сейчас Сойм кончится, а мы так ничего и не решим, кончаем прения, давай пусть господарь нам отвечает, а мы еще потом наговоримся, после Сойма! Да только куда там! И этот рвется выступить, и этот, и этих еще вон сколько, и разве их унять, они же таковы, что каждый из них думает, что только он один и знает, как это дело решить, вот он сейчас выйдет и скажет — и все сразу решится, а остальные все — дурные дурни. Вот, кстати, что у нас в Крае главное — не своевольная вольница, а то, что каждый себя самым умным считает, а всех остальных дурнями. А на самом же деле все они здесь дурни. Вот теперь эти дурни и рвутся говорить — и говорят и говорят, а времечко бежит, и Сойм уже вот- вот закончится, а я сижу себе и только руки в душе потираю. А наяву я серьезный такой, озабоченный, это им, я знаю, очень нравится. А Деркач весь белый, весь трясется, срамит панов…
И досрамил! Закончил-таки прения. Пан великий крайский маршалок дал ему слово. Он, этот Деркач, на часы покосился, видит, осталось десять минут до шести, еще сильнее побелел и быстро, кратко говорит: а ты, ваша великость, как теперь, после всех прений-выступлений видишь это дело, как думаешь его решать? Я тогда уже встаю и говорю примерно так: дело это действительно очень сложное и запутанное, не зря поважаные паны депутаты так долго его обсуждали и так и не дообсудили, да это и правильно, потому что здесь сгоряча рубить нельзя, особенно если учитывать то, о чем здесь пока еще никто ни слова не сказал, а именно: Цмок — это кто: он зверь или он человек?
Вот так я им сказал! Они аж ахнули! А я…
Я чуб пригладил, усы подкрутил и дальше говорю: если это зверь, то это одно дело, на зверя можно поохотиться, как многие из вас сегодня и предлагали, а можно сделать и другое, о чем сегодня тоже было много сказано. Ну а если, поважаное панство, сей Цмок и действительно есть человек, который, когда ему надо, тогда он в зверя обращается, тогда как с ним быть? На человека разве поохотишься? Нет. С человеком уже нужно воевать, а прежде чем воевать, с ним нужно провести переговоры, но если он на переговоры не идет, тогда как быть? Вот то-то же! И это, говорю, поважаное панство, еще только маленькая часть тех вопросов, которые меня беспокоят. Так что о каких тут моих ответах может сейчас идти речь, если я еще в своих вопросах как следует не смог разобраться. Да и вы, боюсь, тоже.
Вот так тогда я им сказал и сел. На часы покосился, вижу, осталось всего пять минут до шести, в шесть Сойм закроется, так что, думаю, ничего вы, Панове, уже не решите, не приговорите, хотя, с другой стороны, надо было мне еще подольше порассуждать, чтоб им еще меньше осталось…
И как в воду я тогда смотрел! Эх, надо было больше, да! А так опять этот Деркач взвивается и говорит: да, дело очень сложное, это ты, пан великий господарь, очень мудро указал, я в этом с тобой согласен целиком и полностью, и потому вот что я предлагаю: вот прямо здесь и сейчас образовать Высокую комиссию, в нее войдут вот ты, ты, ты, и ты (и пальцем указал, кто именно), и вы, эта комиссия, в самый кратчайший срок, выезжаете на место преступления и там с тем Цмоком разбираетесь по всей строгости наших законов, согласно Статуту. Что ты на это скажешь, господарь? Я усмехаюсь, говорю: на это моя сгода. Деркач к панам: а вы чего? Паны: и наша сгода тоже! Я еще шире улыбаюсь, думаю: ну, если что-нибудь захочешь загубить, так только собери на это «что-нибудь» комиссию. Ат, хорошо!..