Наконец, выговорившись, парень умолк, а мулатка крепко сжала в ладонях его руку.
― Мне бы очень хотелось быть там тоже, чтобы помогать, но нельзя... — сказала она нежно. — Я чувствую, уже горят костры перед священной рощей, и вождь ждет тебя с плетью, и наточил свой топор судья, и старуха с распущенными косами стоит в тени Бессущностного. Тебе пора. Ничего не бойся и помни лишь одно — я с тобой.
* * *
Обнаженный Олег стоял на коленях, ощущая мелкие камешки и тонкие ветки, которые впивались в кожу. Мысленно юноша уже проделал путь к памятнику Бессущностного, и теперь надо было повторить все на самом деле. Ночь опустилась быстро, и ярко горевший огонь освещал сложенную в стопку одежду, а поодаль, возле второго костра стоял судья, держа в руках короткую секиру. Закрытая корзинка у его ног слегка вздрагивала, будто в ней кто-то трепыхался, с невнятным бормотанием. Олег мог только гадать, что за зверь скрывался за плетенкой ивовых прутьев.
В шею неофита вдруг ткнулась рукоять хлыста — так вождь дал команду начинать, и Олег пополз к первому костру, обдирая локти и колени о неровности плит.
― Кто ты? — раздался из-за спины суровый голос вождя, который, казалось, разносился по всему городу.
Парень нахмурился и ответил:
― Я человек.
― Кто твои родители?
― Мой отец Виктор, моя мать Мария.
— Назови свою родину.
― Лакедемон.
― Назови своих богов.
― Мои боги в священных водах Миуса.
― Зачем ты пришел сюда?
― Я пришел, чтобы умереть, — юноша поднял взгляд и увидел диск луны который словно любопытный глаз взирал на происходящее.
― Знаешь ли ты, — продолжил допрос Кислов, — что смерть уничтожит прошлое...
― Да.
― Помнишь, что, сделав шаг, невозможно будет вернуться...
― Да.
― Готов ты сделать этот шаг?
Происходящее уже не казалось смешным фарсом, и Олег вдруг отчетливо понял, что вплотную подошел к той точке, к последнему вопросу, когда еще можно воспротивиться, отступиться, сказать: «Нет!», и завтра с рассветом покинуть Таганрог. Трещали поленья, плясало пламя, и луна освещала бескровное лицо неофита, больше схожее с восковой маской.
«Ты помни лишь одно — я с тобой...» — прозвучал вдруг в ушах голос Каур.
― Да, — сказал Олег.
― Тогда сожги все внешнее, — произнес вождь.
Пылающие поленья выстреливали искры, когда юноша бросал в огонь свой поношенный, но все еще очень прочный камуфляж, а затем берцы. В этот момент Олег почувствовал острое раздражение — ботинки были почти новыми и такое бездарное уничтожение хороших вещей в угоду дурацким идеям показалось невыразимой глупостью. Ткань задымилась, затем начала чернеть.
В тот же миг раздался свист, и кнут полоснул его спину. Юноша не издал ни звука. В интернате за провинности ученики довольно часто подвергались порке, хотя удар вождя был непривычно болезненным.
― Забыты ли боги, забыты ли священные воды Миуса?
― Забыты... — выдохнул Олег, стирая локти об асфальт.
И снова плетеные ремни вспороли кожу спины.
― Забыта ли родина, забыт ли Лакедемон?
― Забыты, — спина горела, когда неофит взобрался на первую ступень.
― Забыт ли отец, забыта ли мать?
Хлесткие звуки и уже пронзительная боль... Можно ли стереть из памяти материнскую улыбку? Олег увидел губы мулатки, пухловатые, волнующие, прекрасные: «Ты помни лишь одно — я с тобой...»
― Забыты...
― Забыто ли имя, забыто ли человечество?
Олег поморщился, закатив глаза. Нет, в интернате так не пороли.
― Забыты... — пошатнувшись, он продвинулся еще на шаг.
― Забыта ли прежняя жизнь? — последний удар пришелся по шее.
Голова юноши дернулась, а дым от сгорающей одежды попал в глаза, отчего они заслезились.
― Забыта! — почти прокричал он.
Преодолев три ступени, он оказался перед вторым костром, который наполовину заслоняла фигура судьи.
― Да здравствует смерть и вот ее жертва! — проревел Дрожжин не своим голосом и трижды взмахнул секирой, а потом сбросил крышку с корзинки, вытащил оттуда связанного петуха и одним ловким движением перерубил ему шею. Птица подергала ногами и замерла.
― Рождение через кровь и боль, — судья, вытянул руку с жертвой над головой юноши и трижды обошел вокруг.
Олег вдыхал раскаленный воздух, идущий от костра, в ушах шумело: «Ты помни лишь одно — я с тобой...»
Волосы впитали теплую кровь. Черные, липкие до омерзения струйки текли по вискам, щекам, лбу, заливая глаза Олега, но вытереть их было нельзя. Наконец, пытка закончилась, судья кинул обезглавленную тушку в огонь, и бывший человек, а ныне нуклеар, преодолев последний участок дистанции, заполз за памятник. Там он увидел немолодую женщину с распущенными волосами, у ее ног лежала новая одежда. В руке она держала чашу, из которой пахнуло молоком.
― Радуйся, Лидия, — донесся голос вождя, — у тебя родился сын.
Кисло улыбнувшись, женщина протянула парню чашу, которую нужно было опустошить до дна.
«Ты помни лишь одно — я с тобой...»
Юноша выпил молоко до последней капли и почувствовал, что его стало подташнивать.
― Сын мой, нарекаю тебя Олегом, — из темноты вышел пожилой мужчина, — и зваться ты будешь Олег Федорович, ибо имя мое Федор. Теперь встань и оденься.
Олег посмотрел на своего нового отца, лицо которого было на редкость равнодушно.
«Заставили, — подумал «новорожденный», — их, наверное, заставили. Они совсем не рады новому сыну, я им просто не нужен».
Брюки оказались нелепо коротки, и поэтому пришлось подвернуть штанины до колена, а вот кожаные ботинки пришлись впору. Рубаху Олег одевать не стал, потому что не хотел перемазать ее в засыхающей крови. Пока он возился со шнурками, все участники обряда ушли, не посчитав нужным сказать что-то напутственное или поздравить, и юноша остался один возле догорающих костров.
Олег ощущал в душе пустоту, чем-то похожую на ночное небо, но только без звезд, без луны и даже без туч. Бездонный вакуум. И, как ни странно, сейчас он на самом деле чувствовал себя совершенно другим человеком, и восемнадцать лет жизни в Лакедемоне виделись как блеклый ускользающий сон.
Машинально переставляя ноги, новорожденный нуклеар пересек площадь и подошел к дому, в котором жил Илья. Открыв дверь, он увидел сидящего на ступеньках лестницы лучезарно улыбающегося хозяина, рядом стоял подсвечник с зажженной свечой.