И тем не менее они неплохо устроились, у них был замок, деньги, связи, красивые машины, длинные аристократические пальцы, отглаженные складки на брюках. «Лучше бы я ногу сломал, когда меня черт понес к ним на службу. А я еще и сестрицу за собой потащил. Я думал, будет работенка не бей лежачего. Какое там! Старый Жюль, да упокоит Господь его душу, был неплохой дядька, но все, на что он был способен, это плести красивые фразы и возвеселяться. “Я возвеселился, Жорж, я возвеселился”. И хлопал меня по плечу, как собаку после удачной охоты».
Он был представителем той самой старинной знати, которая предпочла бы скорее умереть, чем измениться, скорее умереть, чем подстроиться под законы этого нового мира, которые были ей предложены. Он пользовался словами, почерпнутыми в старых словарях, жонглировал ими, смаковал, составлял из них замысловатые конструкции, но если призадуматься о том, что он излагал, в этой ахинее не было и тени мысли. Думать утомительно, а Жюль де Буррашар прежде всего желал жить без всякого напряжения.
Он рано вставал, делал короткую гимнастику из трех упражнений перед открытым окном спальни, брился, тщательно выбирал шейный платок и повязывал его, спускался в столовую выпить чая, выпивал первую чашку, съедал тост с маслом и черничным вареньем, яичницу с беконом. Потом натягивал охотничью куртку, высокие резиновые сапоги, брал ружье, надевал фетровую шляпу, объявлял в пространство, что идет на охоту.
Он шел до курятника, где несколько раз стрелял в воздух, чтобы распугать птицу, разражался хохотом при виде летающих в воздухе соломы и перьев, проверял, есть ли снесенные яйца, собирал их и возвращался в замок, не забыв сделать по дороге заявление, что ненавидит сельскую местность. «Но и город я тоже ненавижу, дорогой мой Жорж, и где же тогда мне жить? А? Вы можете мне сказать? Вот вам как раз повезло. Вы из простых, таких людей куда ни помести, они везде будут счастливы. Отсутствие мыслей есть опиум народа. Как же я вам завидую… А огонь в очаге уже разожжен?»
Он садился в гостиной вместе со своими собаками, требовал новую чашку чая и погружался в чтение светской хроники в «Фигаро», которую он комментировал в ожидании обеда. Он произносил, выделяя голосом каждый слог: «Это го-ло-во‑кру-жи-тель-но! Это сме-хо-твор-но! Это шутовство, фиглярство, нелепица, это уморительно, сногсшибательно, ошеломительно, презабавно!» А когда ему что-то явно не нравилось, он бранился: «Я возмущен, я ярюсь, я негодую, я гневаюсь».
Такой вот ежедневный ритуал. К полудню Сюзон освобождала поднос от чайных принадлежностей, подкидывала поленьев в огонь. Он откладывал свой журнал и интересовался последними деревенскими сплетнями. Кто с кем спит? Кто кого обрюхатил? А та маленькая прелестница Сильвиана, она пока еще не вышла замуж? Я бы перемолвился парой слов с этой мартышечкой! А Фернанда? Кто отец ребенка? Так до сих пор и неизвестно? Сезонный рабочий, понятное дело. Правильно она сделала, что его заловила, потому что не слишком-то много находилось охотников ее потискать. Должно быть, она залучила его к себе в тот вечер, когда парень как следует залил глаза.
Сюзон краснела и отмалчивалась.
– Вы-то не позволите обрюхатить себя подобным образом, да, моя миленькая Сюзон? Вы не похожи на девушку, которой хочется вскружить голову комплиментами. Лобик у вас узкий, волосы низко растут, потому вы похожи на плохо вылизанного теленка. Так что можете спать спокойно. Никто не покусится на вашу невинность…
Сюзон должна была бежать, чтобы приготовить ужин, но она осталась, вся начеку – хотела дослушать.
Он выдержал паузу, скрестил ноги, потом вновь вытянул их, потрепал одну из собак по загривку и вновь принялся за свое:
– Я даже не могу себе представить, с какой стороны к вам можно было бы подступиться, если бы мне вдруг пришла в голову такая фантазия… Я вижу только вашу спину, склоненную над работой, и ваши руки, которые подают на стол. Вы для меня бревно с двумя ловкими руками. Это ли не сме-хо-твор-но? Я разговариваю с бревном! С бревном, имеющим право голоса к тому же. Причем ваш голос на выборах стоит моего, это ли не не-су-ра-зи-ца? В этом мире не осталось приличий, обычаев. Не осталось иерархии. Французы превыше всего желают равенства. «Все люди рождаются равными. Но на следующий день они уже не равны». Это не я придумал, это некто Жюль Ренар. Но я вполне мог бы это сказать, если бы родился раньше, чем он. Вот еще один из тех, кто меня обставил. Посмотрите на меня. Я, Жюль де Буррашар, был создан для того, чтобы стать творцом. Я сочинял прежде небольшие пьесы, но их так нигде и не опубликовали. Нет, было один раз… В маленьком местном журнальчике, и я получил поощрение! Но я так и не стал продолжать, мне не захотелось больше унижаться перед жюри, которое легко подкупить пачкой купюр или намеком на аванс от круглозадой девчушки. Потому что я знаю, как проходят эти церемонии! К дьяволу талант, и да здравствует сговор! Я самоустранился. Удалился с достоинством. Стал культивировать искусство ничегонеделания, культивировать поражение. Упустить все на свете – искусство не хуже других. Я отдался ему целиком и наслаждаюсь моим поражением. Не правда ли, это вели-ко-леп-но?
– Ох, месье, не говорите так, вы себе хуже делаете!
– Все рушится вокруг меня, мой замок превращается в руины, я продаю леса, земли, фермы, но, видите ли, дорогая Сюзон, мне нравится это поражение, мне хочется, чтобы оно было окончательным, славным, сияющим, как солнце Наполеона под Аустерлицем. Мне нравится идея с холодным сердцем культивировать это поражение. Не делая из него трагедию. Мне внушают ужас все эти люди, которые выставляют напоказ свою боль, чтобы придать себе побольше важности. Да, жизнь не удалась, и что же? Я живу с восхитительной неуверенностью в том, что, может быть, если бы я захотел, я бы смог.
Разговоры всегда были одни и те же. И ни в коем случае нельзя было прерывать хозяина на полуслове.
– И вот что со мной произошло! Я торчу в этом замке, и вы, бревно, – моя единственная надежда. Теоретически мне должно быть стыдно, а практически я в этом состоянии чувствую себя как рыба в воде. Теоретически я понимаю ваше убогое трехгрошовое существование, наполненное потом, болью, самоуничижением, а практически я на вашем месте не смог бы пробыть и минуты…
Сюзон стояла, слушала, но не была уверена, что все понимает. А я подслушивал под дверью, готовый вмешаться, если он допустит какие-либо недостойные движения в ее сторону. Я чувствовал себя в ответе за нее. Ее нанимали работать по кухне, а в итоге она стала прислугой на все случаи жизни и к тому же вынуждена была выслушивать откровения ни на что не способного старика. И я поймался на ту же удочку.
А Жюль де Буррашар тем временем продолжал:
– Вы хотите, чтобы я привел вам пример моей риторики, дорогая Сюзон? Возьмем мою супругу. Красивое растение родом с севера, которое парит над землей и не принадлежит никому и ничему. Я любил эту пустоту, этот вакуум, это рас-се-и-ва-ни-е… Рассе-Ева-ние, презабавно, да? Я был так очарован, что дал ей свое имя, свой герб, своих предков. Она была тонкой, высокой, светлой и, казалось, постоянно находится в полудреме. Я называл ее «моя Спящая красавица». Что интересовало ее в жизни? Я представления не имею. Порой я даже задаюсь вопросом: а может, она просто дурочка?