— Очень боюсь пропустить этот момент, понимаете?
Василий обречено вздыхает, и крепко затягивается, — только за два дня он выкурил четыре пачки папирос, а ведь еще даже не вечер. Суетливый лысый больной, сидящий напротив, оживляется. Он постоянно потирает пальцы, словно только что брал ими соль. Пациент рассказывает Василию об очень важном моменте своей жизни — моменте истины, моменте, когда он, пациент, определяет, нужна ли ему женщина. Из‑за этого момента он сошел с ума.
— И когда я чувствую, что наступает Это, то очень боюсь пропустить момент, или ошибиться. А вдруг мне На Самом Деле не хочется? Тогда, чтобы точно понять, я захожу в туалет и начинаю… начинаю…
— Онанировать?
— О, да! Спасибо, доктор! Онанировать! Вот именно…
— Итак…
— Ах, да, простите. Начинаю онанировать, и в момент, гм…
— Семяизвержения, вы хотите сказать?
— А, ну… да, в общем да… В этот самый момент, гм… семяизвержения… в общем, если семя долетело до противоположной стенки от той, к которой я прислоняюсь спиной, значит, мне действительно хотелось женщину…
— Так в чем же дело?
— Но я‑то ведь только что онанировал!!! Мне же Уже Не Хочется!
— Ну, так не онанируйте!
— А как же я пойму, хочется мне или нет?!
— Но при чем здесь стенки?!
— Если долетело, значит, напор был силен! Как и желание! Неужели это трудно понять, доктор?!
— Я не… — помолчав несколько минут, Василий говорит, — впрочем, мы что‑нибудь придумаем. Идите пока.
— Хорошо, хорошо, доктор, — суетливый толстяк идет к двери, посыпая пол кабинета невидимой солью.
Но его беда просто ничто по сравнению с тем, что пришлось пережить статному молодому красавцу, на вид совершенно здоровому.
-… небольшой пикник. А когда я отошел от компании у костра на несколько метров, на поляну спустился густой туман, хотя было лето, и день выдался солнечный. Стемнело, и, обернувшись в ужасе, я не увидел никого из своих друзей и девушек. У костра сидел белоголовый старик в белом же балахоне, с лицом суровым, и, вы не поверите доктор, несколько божественным! Я подошел поближе и узрел, — да, именно такое торжественное слово подходит к тому, что я скорее ощутил, чем увидел, — как из‑за тумана проглядываются две обнаженные женские ноги. Это, видимо, была одна из наших девиц. Старик недовольно нахмурился, указал на ноги перстом, и они тоже пропали. Несмотря на то, что, как я уже сказал, лицо его выглядело божественным, оно виделось мне несколько расплывчато, будто я гляжу на него через стакан с водой. Старик сидел у огня, глядя на дымящееся мясо, унизанное на шампуры, и бормотал себе что‑то под нос, доктор. Наконец, он прекратил и глянул на меня. А ты почему не ушел в туман, — спросил он. Страх мой ушел и я ответил ему искренне — Бог мой, отец сущего, я не знаю… Тогда он простил меня, и весь догорающий с остатками угля день мы провели вместе. Он, — сидя у костра, и рассказывая мне множество поучительных историй, и я — внимающий им. Словно детство вселилось в меня, доктор! Я играл на поляне в мяч, запускал воздушного змея, дурачился, а отец мой — и сущего, ласково улыбался. Как мать…
— Знаете что? — перебил сумасшедшего взволнованный невесть с чего Андроник, — вы ведь человек верующий?
— Да!
— Тогда вы вовсе не сумасшедший! Просто вы — человек верующий, и вам было видение! Поезжайте‑ка домой. Не вижу причин, из‑за которых мы будем держать вас здесь. Только не говорите о своем видение местному священнику. Церковники ни чер… простите, ничего не понимают в чудесах, ведь они погрязли в реальности бытия!
…Через час тридцать семь больных были выписаны…
Андроник, нареченный Василием, хорошо играл в шашки. Игра для умных, но не очень терпеливых. И по опыту игрока он знал, что придерживаться до конца игры одного плана, одной комбинации — губительно. Потому он выписал тех больных, которые были хоть и сумасшедшими, но разговаривать могли. В поместье остались лишь пациенты — дебилы, пускавшие слюну, и передвигавшиеся, как малые дети, ползком. «Выздоровевших» развозили за мзду крестьяне села, после румынской порки прибегший к Василию… жаловаться на несправедливость судьбы.
В общем, Андроник распустил труппу, отыгравшую для венгерского лейтенанта псевдоантичное представление. Управляющий надеялся, что каким‑то образом убедит немцев, что лежачие больные — актеры, которые по его «системе» должны перевоплотиться в идиотов на два месяца. А вот по истечении срока, господа освободители, вы убедитесь, что все они отменно здоровы, и принесут пользу! В любом случае, тридцать семь человек уже спасены, невзирая на косые взгляды фельдшера от румынской армии, заверявшего медицинские дела отъезжающих.
— Похвально, — улыбается Андроник осколку разбитого при грабеже усадьбы зеркала, и смывает с лица остатки пены. Вытерев насухо лицо, он входит в комнату, где, не таясь уже старухи, живет с ним Стелла. Девушка лежит на кровати в ночной рубашке. Василий не спеша раздевается и гасит свечу толстыми пальцами. Ночь.
Ночь. О, эта ночь! О, смутно–печальная ночь Бессарабии, Молдавии, Молдовы, Дакии! Мы, дети этой земли и ее чужаки, так ждем тебя каждый день, мы так устали, мы так боимся, мы прячемся от пришельцев вот уже вторую тысячу лет, и женщин прячем, и вино и хлеб… Мы глядим в кромку леса, выкликая тебя, прохладная молдавская ночь, и смеемся от счастья, когда ты заворачиваешь нас в себя, будто подземелье, и в эти часы, — с заката солнца до его восхода, твои дети в безопасности, молдавская ночь. Мы насыщаемся калеными в костре орехами и опасениями, молдавская ночь, мы напиваемся вином и сумасшедшими женщинами до бесчувствия, мы давимся золотой пыльцой, собранной с пожелтевшей листвы, мы извергаем дневные страхи и запиваем их отравленной водой Днестра, Прута, Реута, мы научились видеть в тебе, ночь, то, что за холмом, и давим ногами плоды, мы целуем в полночь Христа, распятого над каждым молдавским колодцем. О, этот Христос! Мы распяли его повсеместно, моя дорогая молдавская ночь! Мы пригвоздили его ко всем источникам! Мы боимся заглядывать в эти колодцы, мы боимся увидеть там еще одного Христа, может быть, Христа–утопленника?, мы устали, мы истерзанны, о, спрячь нас в себе, будто женщина, моя бессарабская ночь… Впрочем, обезумев…
Василий проснулся в полночь от тихого стука в окно. Правда, в селе раздавались выстрелы, но проснулся он от стука. Стучал Мишка Портной, кстати, — портной, еврей, живший на окраине села. Василий распахнул окно, свесился к беглецу.
— Господин, господин… В селе… Село. Евреев убивают!
— Всех? — не поверил Василий.
— Всех! У Натальи Бобейко, — муж ее еврей, успел в Харьков эвакуироваться, — забрали троих детей. Младшему и года не было… Взяли за ноги, разбили голову о грузовик. Всех стреляют! Всех, кто после вчерашнего спрятался!