Дочитав до конца, Купцов отложил листок и покачал головой:
— Да-а… такой штуковине место в Оружейной палате.
В ответ Петр Николаевич сердито сверкнул глазами:
— Такой ШТУКОВИНЕ место у нас дома, на Пестеля! Где она и хранилась более двухсот лет.
— Пардон, — буркнул Леонид.
— То есть у вас украли эту саблю? — уточнил Петрухин, для порядку расставляя точки над «ё».
— Какое там «украли»? — досадливо махнул рукой Петр Николаевич. — Хуже.
— Ограбили?
— Еще хуже… Сестрица моя сама прямо в руки подонку сабельку отдала.
— Петя!
— А что — «Петя»?! Что — «Петя»? Ты, конечно, меня извини, сестрица, но такой дурости я от тебя не ожидал. Считаешь, что я неправ?
— Да, Петр, ты категорически и катастрофически не прав. И позволь я сама расскажу о нашей проблеме.
«Эксперт» неопределенно пожал плечами и снова взялся за ирландский напиток.
— Я не понимаю, почему мы говорим о сабле, — получив право голоса, с тихой горечью заговорила Анна Николаевна. — То есть я не понимаю, почему мы говорим только о сабле, забывая, что пропал еще и человек. Как будто сабля… Ради бога молчи, Петр! Я умоляю тебя — молчи! Дай мне рассказать, что на самом-то деле произошло. Господи! Почему же зашоренные вы все такие! Подозревающие всех подряд! Так нельзя жить!.. Да, да, Петя… я, конечно, отвлеклась… прошу прощения. Я соберусь сейчас и все расскажу… про Андрея… и про саблю, будь она неладна… В общем, это случилось в прошлую… Нет, не так, это как раз не главное!.. Главное, что в тот день шел дождь. С самого утра шел дождь, и мои девчонки заныли: ну что это такое? Как дело к выходным — дождь, дождь…
Флешбэк
Я не услышала, как он вошел. Это очень странно, но я не услышала, как он вошел… У нас над входной дверью висит колокольчик, и не услышать, как входит человек, нельзя. Но я — вот честное слово! — не услышала. А услышала только: «Добрый вечер».
Я услышала голос, вздрогнула и уронила чашку… и увидела ЕГО!
Чашка еще не успела долететь до пола. Она, кажется, еще падала, выплескивая черную горячую волну… А я уже встретилась глазами с Андреем. Чашка разлетелась на триста осколков, а кофе забрызгал низ портьеры…
Знаете, я теперь каждый день смотрю на след этого черного взрыва и вспоминаю, как он вошел и сказал:
— Добрый вечер… Ах, беда какая! Я, кажется, вас напугал? Простите, я совсем не хотел…
Я что-то ответила, но сейчас мне не вспомнить, что именно.
Наверное, сказала какую-нибудь банальность… Или не банальность. Не помню, не помню… Помню только, что он улыбнулся, подошел и сказал:
— Простите меня… я искуплю. Честное пионерское…
И подал мне руку, помогая слезть с подоконника. Рука у него была крепкая, сухая и прохладная… сильная мужская рука. Я опустила ногу на пол, и триста горячих осколков обожгли мне ступню — я же босая сидела на окне…
Наверное, мне было тогда больно. Наверное… но я ничего не сказала. А он сам догадался. Он догадался, понял и подхватил меня. Очень ловко меня подхватил и перенес через дымящуюся кофейно-фарфоровую лаву. И аккуратно поставил на пол. Кафель пола показался мне холодным. Я бы даже сказала: ледяным. Меня как будто обожгло холодом…
Я стояла и смотрела в его глаза. А он улыбнулся и сказал:
— Простите мне некоторую вольность, но я не мог допустить, чтобы вы порезали ноги. А еще — мне очень жаль, что я испортил вам кофейную церемонию.
— А хотите я сварю еще? И себе, и вам? Или, может быть, чай? Нет, лучше кофе. У нас есть замечательный кофе. Из Швеции.
— Хочу…
Вот так просто, безо всяких шаблонных банальностей: «Хочу».
А потом вдруг добавил. Легко и непринужденно:
— Вы тоже любите Бродского?
— Увы, да.
— А почему «увы»?
Он улыбнулся мне. Такой, знаете, очень тонкой и вместе с тем какой-то бесконечно грустной улыбкой:
— В наши дни любить Бродского — признак старомодности. И излишней, как считают люди недалекие, манерности.
— Как это правильно вы сейчас подметили! Знаете, а вот я совсем не стыжусь казаться старомодной.
— Подобная смелость красит вас еще больше. Хотя… казалось бы… Куда уж боле?..
И вот, когда он это сказал, я подумала: а вдруг?
А вдруг это Судьба?
Знаю! Знаю, что звучит банально, театрально, избито… но именно так я в тот момент чувствовала.
И ведь я оказалась права! Оказалось: это ОН!..
— Дура! — не выдержав, возбужденно выкрикнул Петр Николаевич. — Господи, ну какая же дура! Пришел альфонс… дрянь, сволочь, уголовник… подержал за сиську — и все, сомлела дура… Разорила… разорила!
— Петр!
— Да ладно… не надо только корчить тут из себя, сестрица! «Ах, дождь! Ах, июль! Ах, я натура утонченная… ой-ой-ой!..» А пришел кобель, прихватил за клитор — и все! Крыша поехала.
— Петр!.. — отчаянно вскликнула Анна Николаевна.
Она порывалась что-то сказать, но так и не смогла. Просто вскочила и выбежала из кабинета.
— Да ладно, — ничуть не смущаясь, отмахнулся «эксперт» и сделал очередной по счету глоток виски.
Партнеры и Брюнет удивленно переглянулись. Затем Виктор Альбертович поднялся и молча вышел вслед за Анной Николаевной.
Проводив его ироничным взглядом, Московцев закурил, взмахнул, разгоняя дым, рукой и сказал:
— Ну погорячился… ну, может быть, несколько неправ. Но поймите: отдать фамильную ценность! Бред! Кому рассказать — не поверят.
— А что все-таки там произошло? — спросил заинтригованный Петрухин.
— Да уж произошло… Хм… Нет, Нюшка — она баба-то в общем неплохая, но, как вы уже, наверное, успели заметить, с тараканами.
— Ага, — простодушно подтвердил Дмитрий.
— Нет, — деликатно открестился Купцов.
— Потому и в жизни у нее всё идет через известное место. И в целом, и в личной в частности. Правда, разок замужем она все-таки побывала. За одним… — здесь Петр Николаевич скривился, — пиитом доморощенным. А пиит сей пил и бил ее… М-да… Вот с той поры у Нюшки образовалась эдакая идея фикс. Что когда-нибудь в ее жизни появится НАСТОЯЩИЙ МУЖЧИНА. Понимаете?
— Пожалуй, да, — ответил Купцов, а Петрухин просто нетерпеливо кивнул, ожидая продолжения.
— Вот он, блин, и появился. Из дождя и июля. Наплел дурехе с три короба. Про Бродского. А она, Нюшка-то, от Бродского кипятком писает. И ведь как будто знал, гондон, на чем ее подловить можно! И конечно, подловил. Пригласил в кафе, потом повел гулять по набережным. В сумерках… под дождем. Вы понимаете?