— Так вот ради чего вы приехали сюда, в Америку? — тихо спросила Джесси.
— Да, только ради этого. Я уже раньше, в письмах, делал кое-какие попытки, но брат всегда отвечал мне суровым отказом. Он грозил прервать всякую переписку со мной, если я еще хоть раз коснусь этой темы. Тогда я возложил всю надежду на личное вмешательство Фриды. Однако выполнение этого плана казалось почти невозможным. Ведь не мог же я отпустить юную девушку одну в далекий путь за океан! А если бы она приехала со мной, то у брата тотчас бы возникли подозрения. По роковому совпадению в это время умер ваш отец, и у Франца появилась мысль о привлечении к делу нового компаньона — и он выбрал меня. При других обстоятельствах я, конечно, решительно отклонил бы предложение. Ради материальных выгод не смог бы я отказаться от отечества, профессии, независимости — словом, от всего того, что составляло смысл моей жизни. Однако теперь я увидел в том перст божий. Я сделал вид, что соглашаюсь на предложение брата, и поехал с Фридой в Америку. До поры до времени она оставалась в Нью-Йорке, я же нащупывал здесь почву, а потом под чужим именем ввел ее в отцовский дом. Все дальнейшее вы знаете. Когда истина открылась, пришлось выдержать еще последнее испытание. Разыгралась сцена, грозившая вернуть все на круги своя, но в конце концов в моем брате проснулось родительское чувство, и теперь он вместе со своей дочерью.
Джесси боялась шелохнуться и поднять глаза в течение всего рассказа, вырывавшего один за другим все шипы, ранее терзавшие ее душу. Ей казалось, что она сама только теперь начинает дышать полной грудью, освобождаясь от тяжелого гнета, как только спала мрачная завеса, столь долго скрывавшая «эгоиста».
— Да, мисс Клиффорд, о наследстве теперь и говорить нечего, — после небольшой паузы, с некоторой резкостью произнес Густав. — Хотя оно было предложено мне и к его достижению я приложил немало труда, но не для себя, а для настоящей, имеющей на него право наследницы. К сожалению, я также вынужден отказаться от чести стать компаньоном торгового дома Клиффордов. Вся редакция «Кельнской газеты» обязала меня торжественной клятвой вернуться к ним, как только окончится мой отпуск, да и, откровенно говоря, мне вовсе не по душе на долгое время посвятить себя «цифрописанию». Я снова возьмусь за свое старое ремесло, которое я вовсе не кинул так позорно, как вы упрекали меня. Ну, так как же: вы все еще считаете мою работу за конторским столом заслуживающей такого презрения, как говорили мне до сих пор?
Джесси взглянула на него смущенно, пристыженно, но на самом деле на душе ее было так светло и легко, что хотелось прыгать и смеяться.
— Я была несправедлива к вам, мистер Зандов, — согласилась она. — Правда, вы намеренно запутали меня и сами виноваты в этом, но... я прошу у вас прощения.
Она не могла протянуть Густаву руку, так как он, раз завладев ею, уже не выпускал; но теперь он наклонился и поцеловал ее руку. Джесси на этот раз не возражала.
— Дни, когда я вынужден был ждать этой минуты откровенного признания и лишал себя возможности объясниться с вами, показались мне бесконечно долгими, — сказал он, улыбаясь. — Неужели выдумаете, что я хотя бы час вынес снисходительно-повелительное обращение брата и ваше презрение, если бы не был уверен в том, что в конце концов услышу от вас просьбу о прощении?
— И Фрида действительно только ваша родственница? — спросила Джесси, сердце которой как раненая пташка судорожно билось о грудную клетку. — Вы не любите ее?
— Фрида — моя милая племянница, а я — ее глубокоуважаемый дядя, этим и исчерпываются наши взаимоотношения. Так как она теперь обрела своего отца, то и мое участие становится совершенно лишним: теперь у нее есть новый авторитет, «лицо, внушающее уважение», старшее над нею. Но раз уж мы заговорили о чувствах, то... мне нужно обратиться к вам еще с одним вопросом.
Видимо, девушка угадала содержание вопроса — ее лицо снова вспыхнуло заревом. Она все еще не осмеливалась поднять глаза, да это и не требовалось. Густав опустился перед ней на колени, и она была вынуждена взглянуть на него, когда он с трепетом произнес:
— Моя любимая, дорогая Джесси, теперь я должен попросить прощения! Я интриговал и не уделял тебе должного внимания, не смею отрицать — я лгал даже тебе, за что горько поплатился, ведь мне пришлось выслушать от тебя массу обидных слов в мой адрес. Но со времени моей встречи с тобой, во всяком случае, одно осталось и правдивым, и твердым — то чувство, которое возникло во мне, когда я впервые взглянул в твои полные жизни голубые глаза. Так смени же гнев на милость!
Джесси, очевидно, всецело была расположена к милости — об этом сказало Густаву лукавое выражение ее глаз, прежде чем уста произнесли первые слова. Зандов-младший с бурной радостью вскочил с колен, и помилование было дано ему самое полное, не оставлявшее желать ничего большего.
Через полчаса он и Джесси вошли в комнату Фриды, где Франц Зандов все еще находился со своей дочерью. Густав взял Джесси за руку и, подойдя к брату, торжественно произнес:
— Франц, во всем моем бессмысленном плане был по крайней мере один разумный, даже рациональный пункт. Да, да, моя маленькая Фрида, не гляди на своего дядю и на свою будущую тетю столь удивленно — это как раз те «вещи, в которых ты ничего не понимаешь». Благодаря нашему обоюдному желанию мы нашли это «разумное» и имеем честь представиться в качестве жениха и невесты.
На следующее утро после чашечки кофе оба брата уединились в кабинете Зандова-старшего. Франц Зандов сидел за письменным столом с тем счастливым выражением лица, которое бывало у него в прошлой жизни и которого уже долгие годы никто не видел. Но он невольно нахмурился, когда спросил сидевшего напротив него брата:
— Так ты действительно хочешь покинуть меня и увезти Джесси в Германию? Я надеялся, что теперь, когда дочь Клиффорда сделается твоей женой, ты исполнишь горячее желание ее отца и станешь его преемником в бизнесе. Тебе вовсе нет нужды отказываться от своей журналистской деятельности — ведь все дела, как и прежде, лежали бы на моих плечах. Органы печати тут, в Америке, более сильны и влиятельны, чем в Германии, — при желании ты найдешь здесь более свободное и широкое приложение своим способностям, нежели на родине. Подумай об этом!
— Нет, никаких размышлений, — решительно возразил Густав. — Весь свой интерес и всю свою работоспособность я могу посвятить лишь одному делу, быть же бизнесменом и журналистом одновременно... нет, это невозможно. Как ни велики здесь возможности для духовной деятельности, я все же всем своим существом принадлежу родине и только в Германии могу работать, как нужно. Что же касается нашего сотрудничества, то вряд ли мы могли бы ужиться друг с другом. Я был в силах терпеть в течение нескольких недель свое подчиненное положение и не реагировать ни на что, так как ради Фриды не хотел доводить дело до разрыва. Но теперь, Франц, я считаю себя обязанным сказать тебе откровенно, что вся твоя деловая практика, весь образ твоей коммерческой деятельности никогда не позволили бы мне работать совместно с тобой. Ведь твоя близкая связь с Дженкинсом красноречиво говорит о том, какого рода коммерцию ты ведешь.