С Галей он столкнулся случайно. Как-то на зимнем обледенелом асфальте Вадим нашел связку ключей. Связка было большая, он ее сразу заметил, поднял и оглянулся вокруг, ища куда бы повесить, – было ясно, что ключи кто-то потерял. Связку он пристроил на высокую тополиную ветку. Потоптавшись еще немного у дерева, он понял, что тот, кто ключи потерял, на этой ветке их никогда не найдет – просто не догадается посмотреть наверх. Пока он размышлял, что предпринять, на дороге появилась девочка с тем самым выражением лица, с которым заядлые грибники бродят по лесу. Она пытливо смотрела себе под ноги, заглядывала под снежные комья, оставленные нерадивыми дворниками, и что-то бормотала.
– Ты, что ли, ключи потеряла? – Вадим смущенно улыбался.
– Я, что ли, – рассмеялась счастливо девочка.
Веснушки на ее носу запрыгали, а челка прикрыла глаза. Девочка была такая счастливая, что Вадим тут же расплылся в широкой улыбке.
– А ты-то что радуешься? – спросила девочка.
– А фиг знает, ключи у тебя смешные, как от амбара.
– Это специально для бабушки, ей больными пальцами маленькие ключи тяжело держать, мы замки поэтому поменяли, вот и ключи большие и удобные.
– А, тогда понятно. – Вадим посмотрел в сторону. – Ты из двадцатьчетверки?
– Ага, – кивнула девочка, – из восьмого.
– И я из восьмого, только из двадцатки. – Вадим вдруг подумал, что ведет себя несолидно, и поэтому добавил: – Возьми и не теряй больше! А то все вынесут вместе с бабушкой.
Он вложил ключи в ладошку девочки и зашагал в сторону дома. Вадиму очень хотелось оглянуться, узнать, куда пошла девочка, но гордость и какое-то смущение не позволили ему это сделать. Вечером он пару раз обошел вокруг двадцать четвертой школы, потянул друга Бочкина зачем-то в Некрасовскую библиотеку, словом, крутился вокруг того места, где первый раз увидел девочку, потерявшую ключи. Поздно вечером он выглянул из окна и увидел, как по аллейке рядом с прудами идет та самая девочка. Свет фонарей, качающиеся ветки, вечерний снег мешали ее разглядеть, но Вадим для себя решил, что это она. Он вдруг почувствовал себя таким счастливым, что неожиданно для всех решил младшему брату задачу по математике, сестре аккуратно разрисовал тетрадь наблюдений, а Варваре Сергеевне рассказал о всех последних школьных новостях. Мать почувствовала, что ему хочется выговориться, но истолковала это по-своему.
– У тебя в школе все в порядке? Случайно к завучу не вызовут? – спросила она, рассеянно прислушиваясь к необычно многословному сыну.
– Все в порядке, – вздохнул Вадим и, совершенно не расстроившийся от невнимательности матери, пошел спать.
Десятый и одиннадцатый классы пролетели быстро – наполненные учебой, материнской беспокойной сварливостью и состоянием сумасшедшей влюбленности. Вадим к своему чувству подошел основательно, математически – был составлен график занятий – обязательных, школьных, дополнительных, репетиторских. Каждый день был расписан буквально по минутам, и все ради того, чтобы в эти восемь – двенадцать часов обязательно вместились два-три часа, посвященные Гале. Вадим не позволял себе задержаться у телевизора, за обеденным столом, на улице с ребятами, он невероятным образом научился запоминать учебный материал и решать задачи. Он точно знал расписание городского транспорта на своих маршрутах. Он не терял ни минуты, а из этих минут складывались счастливые часы его теперешней жизни.
Галя Бадрова выросла в многодетной министерской семье – такой вот оксюморон. У коллег Бадрова-старшего было максимум по двое детей, а отец Гали, Николай Кузьмич, любил говорить, что «жить надо большим колхозом – выжить легче», и управлял своим семейством строгой рукой. Порядки, заведенные в их доме, нигде записаны не были, никто их вслух не декларировал и не обсуждал. Просто в порядке вещей считалось, что каждый из пяти детей – три девочки и два мальчика – в состоянии обеспечить уход за младшим по возрасту, а все вместе по мере сил помогали родителям. Помощь эта была примитивная – любая домашняя работа вплоть до чистки картошки и мытья посуды. Домработницы у Бадровых отродясь не было. «Черт его знает! Не могу я так, чтобы кто-то чужой по квартире ходил и за мной убирал», – Николай Кузьмич был искренен в своих чувствах – присутствие человека из числа обслуживающего персонала лишало его аппетита и вообще вкуса к жизни.
– Нас столько народу в доме – что, не справимся? – вопрошал он домочадцев.
Старшая дочь как-то осмелилась намекнуть, что не справятся, и тут же была поставлена на место.
– У нищих слуг нет! – пробасил Николай Кузьмич, и никто ему не смог возразить. Министр речного транспорта был действительно человеком небогатым – пятеро детей, которых надо было кормить, обувать, одевать, и патронирование кучи родственников с обеих сторон. Жена министра Бадрова взирала на все это спокойно, не сетуя на домашний аскетизм. По привычке она солила на зиму капусту, огурцы, варила варенье и делала соки. На «мадам министершу» она была совсем не похожа. Она помнила удивительно быстрый карьерный взлет мужа и внутренне была готова к такому же головокружительному падению. «Все правильно Коля делает, если что случится, дети не пропадут, к жизни приучены». Самым главным достижением семьи Бадровых была на редкость ранняя самостоятельность детей и полное отсутствие контроля со стороны родителей. Мать и отец так себя поставили, что сыновьям и дочерям даже в голову не приходило обманывать родителей. Даже в мелочах. Единственно, что позволял себе Николай Кузьмич, это попросить аргументировать целесообразность того или иного детского поступка.
– Миша, ты сегодня не пошел на тренировку? Думаешь, ничего, обойдется? Нагонишь? – Вопрос задавался доброжелательным тоном, без иезуитской родительской иронии.
Миша, четвертый по счету ребенок, защищал свою точку зрения почти с таким же пылом, с каким ученые мужи защищают научные гипотезы. Отец слушал внимательно, и, если сыну удавалось его убедить, на этом разговор и заканчивался. Если же доводы были слабы, следовало короткое: «Не убедил». И Миша еще долго мучился от того, что понимания с отцом по данному вопросу не найдено.
Старшее поколение Бадровых занимало в семейной иерархии почетное место. Министр речного транспорта самый подробный отчет о своих действиях давал не начальству, а своей маме Елизавете Филипповне. Эта дама пребывала в состоянии борьбы с несовершенным миром. Николай Кузьмич выслушивал ее бесконечные претензии внимательно, без малейших признаков нетерпения.
– Папа, бабушка очень часто ворчит не по делу, – не выдерживала старшая дочь.
– Знаю, но слушать я бабушку буду столько, сколько надо. И когда я стану таким же старым, как она, ты будешь слушать меня. И не перебивать.
– Почему?
– Так надо, – отрезал Николай Кузьмич.
Если бы старшая дочь была понастойчивей, то услышала бы от отца слова, которые ему сказал один врач: «Наши старые родители должны гневаться, сердиться, воспитывать нас и окружающих. Недовольство миром – это единственное, что им оставила жизнь. Это их последняя социальная роль. Терпите, зато у вашей матушки не будет маразма. Это я вам как врач говорю».