– Да потому, что, когда вы с Рублевым брали у Дарьюшки показания, она сообщила, что живет в переулке Красном. Но по адресным спискам никакой Дарьи Гавриловой в Красном переулке не значилось. На самом деле она жила в Печерах, недалеко от монастыря. Эскот выяснил это очень быстро, а потом заметил, что среди ее соседей значится и Филипп Филимонов, новый кучер прокуратуры. Эскот связался с Хоботовым и попросил послать агента – порасспросить об отношениях этих двоих. Агент походил по соседям и разузнал, что Филя уже много лет добивается Дарьюшкиной взаимности. А также выяснилось, что никакой собаки, как, впрочем, и детей, у нее нет. Значит, в тот день она появилась на берегу лишь за одним делом: чтобы понаблюдать за происходящим. Конечно, она сглупила, назвавшись своим настоящим именем: уж врала бы до конца. Однако Эскот, который был осведомлен об истинных отношениях Дарьюшки с Лешковским, теперь подозревал и господина учителя: любовница не могла не сообщить ему о том, что на берегу найден труп его сестры. Однако же Лешковский сделал вид, что ошеломлен. И в этом свете его скорбь и гнев, проявленные в морге, выглядели неестественными… Короче говоря, Эскот понял, что преступников необходимо подвигнуть к решительным действиям! Спровоцировать их на это – и взять с поличным!
– А каким образом Эскот узнал об истинных отношениях Дарьюшки и Лешковского? – перебиваю его я.
– Ну конечно, от Красильщикова, который услышал об этом от Натальи Самойловой! – быстро отвечает Георгий.
– Но вы сказали, что он «был осведомлен» еще до прихода к нему Красильщикова…
– Ах да, – спохватывается Георгий, и у него делается сконфуженное выражение лица. – Я точно не знаю. Кажется, ему кто-то сказал, у него был, наверное, какой-нибудь осведомитель…
– Вернее, осведомительница, – уточняю я. – Это Лалли, верно? Дарьюшка наверняка пожаловалась на судьбу горничной Евлалии, Маше: мол, от милого да любимого вынуждена оторваться из-за его злобной сестрицы. Горничная проболталась госпоже. А Лалли, наверное, все всегда рассказывала Эскоту, который некогда был ее любовником.
Георгий переводит дыхание, словно не знает, что сказать, потом наконец решается посмотреть мне в глаза и усмехается:
– Да, правильно сказал Филя: «Эта баба из тех, кто в яйце иголку увидит». Ну и как ты догадалась, кто такой Эскот?
– Очень просто. В том же самом рассказе Конан Дойла, откуда почерпнул свой псевдоним Сергиенко, мистер Шерлок Хольмс называется лудильщиком Эскотом и ухаживает за горничной Милвертона, чтобы собрать о нем сведения. Кто, кроме вас с Сергиенко, был до такой степени увлечен этим писателем? Сергиенко взял псевдоним оттуда – вполне естественно, что и вы поступили так же. Еще маленькая зацепка: вы единственный среди всех, занятых в этом деле, кто подходит по возрасту в одноклассники Красильщикову. И Птицын, и Петровский, и Хоботов, и агент Рублев куда старше. Да вот, кстати, о Рублеве. Вы упомянули, что мы с ним брали показания у Дарьюшки, что она кликала собаку, которой у нее, оказывается, нет… Знать об этом мог только тот, кто был вместе с нами на берегу. Там были вы. Ну и самое главное… самое главное, что, когда Филя столь лестно отозвался обо мне, вы, по идее, лежали без памяти в углу пролетки и слышать ничего не могли. А если слышали – значит, Красильщиков наврал, что применил «грубую силу» по отношению к товарищу прокурора. И правильно, ведь он с вами заодно. Вы с самого начала были в сознании, только притворялись – чтобы ввести в заблуждение Вильбушевича и меня. Ну, его-то понятно зачем, а меня?
– Да не обижайся так, ради бога! – примирительно восклицает Георгий. – Ох, как злишься: вон, даже на «вы» меня звать стала. Брось, Лизонька! Ты что, не понимаешь, что в нашем деле какие-то вещи происходят именно потому, что этого требует обстановка? Сами собой! По наитию!
– Знаете, мистер Эскот, у меня такое ощущение, что в этом деле вообще ничего не происходило само собой, а тем паче – по наитию, – говорю я, чувствуя, как тревоги минувшего дня, бессонная ночь и все печальные открытия, сделанные мною только что, наваливаются на меня, словно враги, с которыми мне уже не справиться. – Все было тщательно продумано, абсолютно все.
– Ну что, например? – спрашивает он, поглядывая на меня не без опаски.
– Да все! Например, наш поход к Евлалии. Она ведь отлично знала, с кем вы придете к ней, верно? Лалли с самого начала играла вместе с вами, как ваша верная подруга. И все эти… ну, скажем, шуточки насчет «девицы Ковалевой», Бетси, все эти сцены, вернее, сценки ревности и эти откровения по вашему поводу – не более чем антураж для пущего правдоподобия. Маша была удалена нарочно, так же нарочно приглашена прислуживать Дарьюшка – чтобы освободить мне путь на половину Вильбушевичей, а также для того, чтобы Дарьюшка узнала меня и начала действовать. Красильщиков заранее внушил ей, что в случае какой-то неожиданности следует немедленно бежать за ним. Конечно, можно было ожидать, что горничная перепугается, увидев меня с вами. Я не знаю, каким образом Красильщиков успел втереться в полное доверие к Лешковскому и даже убедил его, что нас с вами необходимо захватить и уничтожить… наверное, ссылался на какого-то своего болтливого знакомца опять-таки из прокуратуры или из суда, от которого узнавал о ходе расследования… Конечно, вы давали ему совсем немного тщательно процеженных сведений, но хитрец Лешковский все же клюнул на эту нехитрую удочку.
– Ты, как всегда, догадлива, Лизонька, – с откровенным неудовольствием соглашается Георгий. – Немалую, хотя и невольную роль сыграл в этой пиесе и Филя, который тебя боялся хуже черта. При нем я масла в огонь подливал как мог, расписывая твой неженский ум, опасную проницательность и даже несколько преувеличивая…
– Свои чувства ко мне, – заканчиваю я с приятнейшей улыбкой. Один бог знает, чего стоит мне это мимолетное напряжение лицевых мышц! – Неужели вы думаете, я поверила, будто вы, узнав от Павлы, что я куда-то ушла, бросились искать меня из обыкновенной ревности? Вы вспомнили мои рассуждения в присутствии Петровского, встревожились, что я могу вас опередить и открыть преступников прежде, чем это сочтете нужным сделать вы. Вы следили за мной, а когда увидели, что я вышла из дому Луизы Вильбушевич, истинно перепугались и решили любым способом выбить из моей головы все мысли о расследовании. Вам это почти удалось. Во всяком случае, Филя впал в заблуждение, что да, то да! Но я, к вашему несчастью, оказалась менее легковерной, да еще и, как на беду, слишком быстро очнулась после вашего… штурма. И тогда вы решили действовать еще более напористо: привезли меня на совещание в том же растрепанном, помятом виде, не позволив переодеться в официальное платье. Наверное, вы ожидали, что Птицын с порога погонит меня в три шеи и с этой минуты путь к расследованию мне будет закрыт, однако почему-то произошло все наоборот. Мой вид заставил их прислушиваться ко мне, они увидели, что я не так глупа, как им хотелось бы думать!