Трапеза близилась к завершению. Стаффорд засиделся за блюдом с орехами и изюмом, и собаки вынюхивали между помостами объедки.
В Лаву для любых просителей было традицией приблизиться к лорду после ужина со своими просьбами. Так же было принято и у отца Александра. Он вспомнил, как сидел на колене своей няни в зале в Вутон Монруа, наблюдая за тем, как отец распоряжается с вялой терпимостью, исходящей от достаточного количества еды и удовлетворенности. Удовлетворенность едой Томас Стаффорд, возможно, и испытывал, но в чертах его лица не проглядывало ни терпимости, ни удовлетворенности.
Преодолевая волнение, Александр поднялся, приблизился к возвышению и отвесил Стаффорду почтительный поклон.
— Мой лорд, мое имя — Александр де Монруа, сын Адама, — сказал он, как положено по этикету. — Мой брат владеет Вутон Монруа и полудюжиной маноров как вассал короля. Я недавно прибыл с войны в районе Узкого Моря и хотел бы поговорить с вами относительно некоторых членов вашего семейства.
Стаффорд прищурился.
— Сомневаюсь, что у вас есть что-нибудь, о чем можно утверждать, что это будет интересным для меня, — ответил он холодно.
Горло Александра внезапно пересохло. Он прокашлялся, но никакого предложения вина не последовало. Стаффорд только смотрел на него враждебными глазами.
Александр прочитал в них свое собственное поражение даже прежде, чем снова заговорил, и все же он знал, что должен попробовать.
Медленно, глубоко вдохнув, он сказал:
— Некоторое время я путешествовал в компании вашей дочери Клеменс, ее мужа, Арнауда де Серизэ, и вашей внучки Манди. С прискорбием должен сообщить…
— У меня нет никакой дочери, — прервал его Стаффорд, и его лицо начало наливаться краской. — Она умерла в тот день, когда выехала из этих ворот в седле позади безбожного наемника. Я не хочу, чтобы ее имя звучало в этом зале. — Он сделал освобождающий жест. — Прочь с моих глаз.
Александр твердо встретил негодование старого графа, отказываясь опустить глаза, как того наверняка хотел бы Стаффорд. Он не был членом этой семьи и не обязан был повиноваться этому человеку.
— Она была хорошая и нежная леди, — сказал он и постарался произнести это так, чтобы это стало ясно и истинно для каждого человека, сидевшего за высоким столом и за его пределами. — Я появился в ее жизни больным и обедневшим, и она взяла на себя и свое семейство заботы обо мне. Она вела добропорядочную христианскую жизнь, и ее муж, далекий от того, чтобы быть безбожным наемником, придерживался кодекса рыцарской чести. Именно ее смерть при родах сломала его. У вас больше нет дочери, милорд. И я сомневаюсь, что вас будут оплакивать так же глубоко, как ее.
Приступы удушья сопровождали его речь, и те люди, которые не смотрели на него, смотрели на лорда Томаса, чтобы увидеть, что он предпримет. Но Александр не собирался давать Стаффорду преимущество, и, даже видя, как старый мужчина тяжело дышал, он продолжал дальше:
— Я прибыл сюда исходя из моих собственных представлений о том, что есть правда и что есть ложь, прибыл сообщить вам, что ваша дочь и ее муж мертвы. Я прибыл также в поисках вашей внучки — я думал, что она могла бы обратиться к вам за помощью, но, когда я вижу, какой прием она получила бы, я счастлив, что она не с вами. Нет, — он поднял руку, — нет никакой необходимости вызывать охрану. Я ухожу по моей собственной воле.
Он повернулся на пятках, оставил возвышение и пошел с выпрямленной спиной вдоль зала к двери. Он допускал, нет, даже частично ждал, что его остановят, потащат назад и поставят на колени перед лордом Томасом, но никто не окликнул, и никто не попробовал останавливать его.
Снаружи подмораживало, и в воздухе неистово кружили снежинки, колючий ветер дул с востока, настолько острый, что напоминал лезвие ножа, разрезающего кожу, пронизывая Александра до костей. Нельзя продолжать путь сегодня вечером, если не для него, то для его утомленных лошадей.
Александр опустил голову и направился к конюшне. Из соломы получилось достаточно теплое ложе, и это было не в первый раз в его жизни.
В оставленном зале же Томас Фитц-Парнелл вскочил на ноги и молча проследовал в свои личные покои, где закрылся и забаррикадировал дверь против любого вторжения. Гнев кипел подобно кислоте в его животе. Он достал бутылку, налил себе чашу вина и быстро осушил ее. Затем с проклятием швырнул чашу о стену и наблюдал, как она разлетается на сотню осколков.
Даже после всех этих лет боль была слишком сильной для него, чтобы сдержаться. Его дочь, для которой он лелеял такие династические планы, для которой он бросал свою сеть далеко и широко, чтобы поймать в ловушку великолепные брачные предложения, предала свою кровь и сбежала с обычным, хитрым турнирным рыцарем. Скандал сделал лорда Томаса предметом насмешек в течение месяцев и потом еще не раз вспоминался на протяжении всех этих лет.
Ну что же, теперь она мертва, и он может быть доволен. Она не будет больше таскать гордое имя Фитц-Парнеллов через досужие разговоры. И бездельник, который запятнал ее, мертв также и скорее всего, горел в аду.
Странный звук вырвался из его горла. Это не было рыданием; Томас Стаффорд никогда не плакал в своей жизни, ни из-за военных ран, ни из-за смерти жены или их многочисленных мертворожденных детей.
— Сэр… Отец?
Он затаил дыхание при ударе в дверь.
— Уходите! — прорычал он небрежно.
Стук продолжался, и, наконец, в раздражении Томас опустил брус и рывком открыл дверь.
— Разве человек не может иметь немного покоя? — огрызнулся он на сына. — Я получил достаточно вмешательств за этот вечер.
Жерве быстро моргнул — нервный тик, который сильно раздражал его отца. Это никогда не происходило со Стаффордом, и он не мог бы быть причиной этого.
— Я… я думал о том, что сказал де Монруа. — Между морганием молодой человек внимательно оглядел комнату, заметив капли вина на стене и черепки разбитой глиняной посуды.
— Меня удивляет, что ты думаешь вообще, — сказал Стаффорд с деланым гневом. — Ты проявил не слишком много способностей к этому.
Жерве сжал губы.
— Откуда вам знать? — спросил он горько. — Вы же не замечаете никого, кроме самого себя. Я иногда думаю, что всем нам надо умереть, подобно Клеменс, и тогда у вас не найдется причин для недовольства.
Томас впился взглядом в сына, но в глубине души он не сердился. Жерве — почти двадцать восемь, он больше не мальчик, и все же это было редкостью, когда он проявлял свою натуру, чтобы постоять за себя.
— Это лишь продемонстрировало бы твою неспособность выжить, — он парировал. — И ты прекрасно знаешь, почему я игнорирую хныканье твоей жены. Скажи ей, чтобы она отрастила живот, чтобы оплатить в срок ее брачные клятвы, и тогда я буду разговаривать с нею.
— Вы сами ее выбрали, — сказал Жерве со вспышкой злобы, но это была лишь маленькая попытка, вызванная презрительной репликой со стороны Стаффорда.