Она медленно подняла глаза и устремила пылающий взгляд на Лерке. Ее пылкое одобрение проникло в его сердце — казалось, он от этого заважничал и стал высокомернее.
Джеральд взглянул на маленькие ножки девушки. То, как она скрестила стопы, одна из которых прикрывала другую, говорило о трогательной робости и страхе. Очарованный Джеральд не мог оторвать от фигурки глаз. Потом, испытывая некоторую боль от расставания с ней, отложил фотокопию. Он чувствовал себя опустошенным.
— Как ее звали? — спросила Гудрун.
— Аннета фон Векк, — ответил Лерке, порывшись в памяти. — Ja, sie war hübsch [169] . Она была красива, но очень нетерпелива. Как с ней было трудно! Ни минуты не могла просидеть спокойно, пришлось даже раз отшлепать ее, — тогда она расплакалась, но пять минут сидела не шевелясь.
Он думал о своей работе, только о работе — самом главном для него.
— Вы действительно ее отшлепали? — спросила Гудрун с холодком в голосе.
Посмотрев на нее, Лерке прочел вызов в глазах женщины.
— Да, и сильнее я никого не бил в своей жизни. Пришлось. Выхода не было. Иначе я никогда бы не закончил работу.
Некоторое время Гудрун не спускала с него больших, налитых темнотой глаз. Казалось, она хотела проникнуть в его душу. Потом опустила взор, так и не сказав ни слова.
— Зачем вы сделали Годиву такой юной? — поинтересовался Джеральд. — На коне она выглядит такой маленькой — сущее дитя.
Странная судорога исказила лицо Лерке.
— Так и есть, — ответил он. — Но мне не нравятся те, что крупнее и старше. Девушки прекрасны в шестнадцать, семнадцать, восемнадцать — потом они меня уже не интересуют.
Воцарилась тишина.
— Но почему? — не выдержал Джеральд.
Лерке пожал плечами.
— Просто не нахожу их интересными или красивыми — для работы они не годятся.
— Вы хотите сказать, что после двадцати женщина не может быть красивой? — спросил Джеральд.
— Для меня — не может. До двадцати она худенькая, свежая, нежная, изящная. После — какой бы ни была — для меня она не существует. Венера Милосская [170] — буржуазка, и все остальные тоже.
— Вы сами тоже не любите женщин после двадцати? — спросил Джеральд.
— Женщины в этом возрасте не представляют для меня интереса — ведь для моего искусства они не подходят, — раздраженно ответил Лерке. — Да, я не нахожу их привлекательными.
— Однако вы эпикуреец, — саркастически рассмеялся Джеральд.
— А как насчет мужчин? — неожиданно спросила Гудрун.
— Они хороши в любом возрасте, — ответил Лерке. — Мужчина должен быть большой и могучий — неважно, молодой он или старый, лишь бы был крупным, даже массивным, с идиотской мускулатурой.
Урсула вышла одна в чистый мир, преображенный свежевыпавшим снегом. Но сверкающая белизна вызывала боль, она чувствовала, как от холода цепенеет душа. В голове мутилось.
Неожиданно Урсула решила уехать. Ее словно озарило: нужно перебраться в другое место. Среди этих вечных снегов она чувствовала себя обреченной, будто не существовало ничего другого.
А теперь, словно чудом, она вдруг вспомнила, что внизу — темная, плодородная земля, к югу растут апельсиновые рощи и кипарисы, оливковые деревья, падуб, вздымающий превосходную густую крону на фоне синего неба. Какое чудо! Существовал не один только этот безмолвный, замерзший мир среди горных вершин! Отсюда можно уехать и забыть про него. Можно уехать.
Ей захотелось тут же воплотить это чудо в жизнь. Захотелось немедленно расстаться с этим снежным миром, ужасными и неподвижными ледяными вершинами. Захотелось увидеть тучную землю, вдохнуть запах плодородной почвы, посмотреть на вечнозеленые растения, почувствовать, как отзывается завязь на тепло солнечных лучей.
Полная надежд Урсула радостно вернулась в гостиницу. Беркин читал, лежа в постели.
— Руперт, я хочу уехать отсюда, — выплеснула она на него переполнявшие ее чувства.
Беркин внимательно посмотрел на нее.
— Ты уверена? — мягко спросил он.
Урсула села на кровать рядом и обвила его шею руками. Удивительно, как мало поразило его это сообщение.
— А ты разве не хочешь? — спросила она с волнением.
— Я не думал об этом, — ответил он. — Но уверен — хочу.
Урсула неожиданно выпрямилась.
— Мне здесь все ненавистно, — заявила она. — Ненавижу снег — он такой неестественный, и свет он отбрасывает неестественный — какое-то мертвенно-призрачное очарование, и чувства в людях вызывает ненатуральные.
Беркин лежал, посмеивался и размышлял.
— Что ж, можно уехать, — сказал он. — Поедем в Верону завтра же, отыщем Ромео и Джульетту, посидим в амфитеатре. Идет?
Урсула смущенно и робко зарылась лицом в его плечо. На кровати лежал абсолютно свободный человек.
— Идет, — ответила она, чувствуя огромное облегчение. Ее душа словно обрела новые крылья — теперь, когда она увидела, что он открыт остальному миру. — Мы сами станем Ромео и Джульеттой. О, любимый!
— Но сейчас в Вероне дуют холодные ветры с Альп, — заметил Беркин. — Мы будем вдыхать запах снега.
Урсула выпрямилась и посмотрела ему в глаза.
— Так ты рад, что уезжаешь? — с тревогой спросила она.
Непроницаемые глаза его смеялись. Урсула уткнулась лицом в мужскую шею и, прижимаясь к нему, взмолилась:
— Не смейся надо мной, не смейся!
— Это еще почему? — рассмеялся Беркин, обнимая ее.
— Не хочу, чтобы надо мной смеялись, — прошептала она.
Целуя нежные, пахнущие дорогими духами волосы, он продолжал смеяться.
— Ты любишь меня? — спросила Урсула шепотом — очень серьезно.
— Да, — смеясь, ответил Беркин.
Неожиданно она подняла губы для поцелуя. Ее губы напряженные, подрагивающие, тугие, его — мягкие, сильные, нежные. Поцелуй длился несколько мгновений. Тень печали накрыла его душу.
— Твои губы такие жесткие, — сказал он с легким упреком.
— А твои — мягкие и нежные, — радостно отозвалась она.
— Почему ты всегда их сжимаешь? — с сожалением спросил Беркин.
— Не обращай внимания, — быстро ответила она. — Просто привычка.