Урсула знала, что он ее любит, не сомневалась в этом. И все же не могла допустить давления, не хотела никаких допросов. Она отказывалась от себя ради наслаждения быть любимой и знала, что хотя Беркина это радовало, но к радости примешивалась и печаль. Урсула уступала его энергии, но не была собой — не осмеливалась полностью раскрыться и встать рядом такой же духовно обнаженной и сильной, как он, — не приспосабливаясь, а всецело ему доверяя. Она отдавала ему себя или завладевала им, получая от этого радость. Он доставлял ей огромное наслаждение. Но они никогда не были полностью вместе — один всегда находился немного в стороне. Тем не менее, Урсула была счастлива в предвкушении будущего, веселая и независимая, жизнерадостная и свободная. Да и Беркин пока оставался спокойным, нежным и терпеливым.
Все приготовления к завтрашнему отъезду были завершены. Затем первым делом они пошли в комнату Гудрун — они с Джеральдом как раз переодевались к ужину.
— Рун, мы хотим завтра уехать, — объявила Урсула. — Я не могу больше жить в снегах. Снег вреден для моей кожи и души.
— Вреден для души, Урсула? — удивленно переспросила Гудрун. — Для кожи — согласна, это просто ужас. Но для души — снег превосходен.
— Только не для моей. Он причиняет мне боль.
— Что ты говоришь! — воскликнула Гудрун.
В комнате воцарилось молчание. Урсула и Беркин чувствовали, что сообщение об их отъезде принесло Гудрун и Джеральду большое облегчение.
— Поедете на юг? — спросил Джеральд — в голосе угадывалось смущение.
— Да, — ответил Беркин, поворачиваясь, чтобы уйти. Последнее время между мужчинами возникла какая-то непонятная, необъяснимая неприязнь. Оказавшись за границей, Беркин потерял свою живость, стал равнодушнее и как бы плыл по течению, спокойный и невозмутимый, — Джеральд, напротив, стал эксцентричнее, яркий белый свет держал его в напряжении, в воинственном состоянии. Они взаимно исключали друг друга.
Гудрун и Джеральд были очень добры к отъезжающим, проявляли заботу о них, словно те были детьми. Гудрун пришла в комнату Урсулы и положила на кровать три пары цветных чулок, в которых знала толк. Чулки были из плотного шелка — алые, васильковые и серые, все куплены в Париже. Серые трикотажные чулки без шва были просто роскошны. Урсула была в восхищении. Она понимала, что Гудрун должна ее очень любить, чтоб поделиться таким сокровищем.
— Я не могу принять их, Рун, — воскликнула она. — Не могу лишить тебя такой красоты.
— Ведь правда они красивы? — потребовала подтверждения Гудрун, ревнивым взором оглядывая свои подарки. — Просто лапочки!
— Да, и ты должна их оставить себе, — сказала Урсула.
— Мне больше не надо. У меня есть еще три пары. Я хочу, чтобы эти были у тебя. Они твои — вот… — И дрожащими руками, говорившими о сильном волнении, Гудрун засунула чулки под подушку Урсулы.
— Ни от чего не получаешь такого огромного удовольствия, как от по-настоящему красивых чулок, — призналась Урсула.
— Ты права, — согласилась Гудрун и опустилась в кресло.
Очевидно, она пришла поговорить на прощанье. Урсула хранила молчание, не зная, что хочет сказать ей сестра.
— Понимаешь ли ты, Урсула, — начала Гудрун несколько скептичным тоном, — что вы уезжаете навсегда и никогда не вернетесь?
— Да нет, вернемся, — отмахнулась Урсула. — Поездка на поезде — не проблема.
— Конечно. Но в духовном аспекте, так сказать, вы покидаете нас.
Урсула затрепетала.
— Не знаю, что будет дальше, — сказала она. — Знаю только то, что мы уезжаем.
Гудрун помолчала.
— Ты счастлива? — спросила она.
Урсула на мгновение задумалась.
— Думаю, очень.
Но не этот нерешительный тон убедил Гудрун в том, что сестра счастлива, а непроизвольное сияние ее лица.
— А тебе не будет не хватать старых знакомств, родственников — отца, всех нас — и того, что за этим стоит, — Англии, привычной культурной среды, тебе не кажется, что для создания своего мира тебе потребуется все это?
Урсула молчала, пытаясь вообразить такую картину.
— Мне кажется, — сказала она против своей воли, — Руперт прав, когда говорит, что нужно находить новую среду и расставаться со старой.
Гудрун пристально смотрела на сестру, сохраняя бесстрастное выражение лица.
— Совершенно согласна — каждому нужна новая среда, — согласилась она. — Но мне кажется, новый мир рождается из старого, а уединение с одним человеком — это не открытие нового мира, а еще одна иллюзия.
Урсула посмотрела в окно. В душу ее проникла смута, и она испугалась. Урсула всегда боялась слов, зная их силу, — они могли заставить ее поверить в то, во что она не верила.
— Возможно, — сказала она, не доверяя уже ни себе, ни другим. — И все же считаю, что нельзя получить ничего нового, если привязан к старому, — понимаешь, о чем я? Даже борьба со старым говорит о том, что ты с ним тесно связан. Знаю — существует искушение остаться на своем месте и бороться, но игра не стоит свеч.
Гудрун задумалась.
— Да, в каком-то смысле всегда принадлежишь тому обществу, в каком живешь. Но разве не попытка обмануть себя — думать, что можно из него вырваться? Ведь вилла в Абруцци или в другом месте не может считаться новым миром. Нет, единственный путь — это распознать истинное лицо общества и с этим жить.
Урсула отвела глаза в сторону. Она боялась споров.
— Но разве не может быть что-то еще? — возразила она. — Можно все угадать в душе задолго до того, как увидишь в реальности. Кроме того, заглянув в душу, становишься уже другой.
— Можно ли все узнать, заглянув в душу? — спросила Гудрун. — Если ты думаешь, что будешь знать все, что случится, то я с этим не согласна. Но в любом случае ты не перелетишь на другую планету, даже если уверена, что прозреешь грядущее.
Урсула вдруг выпрямилась.
— Да, кто-то может знать, — сказала она. — Тот, у кого нет больше здесь связей. У кого есть другое «я» — и оно принадлежит не этой земле. Нужно только взлететь.
Гудрун немного подумала. Потом по ее лицу пробежала насмешливая, с оттенком презрения улыбка.
— А что произойдет, когда ты окажешься в космосе? — воскликнула она с издевкой. — В конце концов, великие идеи человечества и там не отменяются. Ты как никто должна понимать, что любовь, например, — высшая ценность не только на земле.
— Нет, это не так, — возразила Урсула. — Любовь — слишком человеческое чувство, слишком ограниченное. Я верю в нечто надчеловеческое, куда любовь входит небольшой частью. Верю — то, чего надо достигнуть, приходит к нам из неведомого, и это бесконечно большее, чем любовь. Не столь откровенно человеческое.
Гудрун пристально смотрела на сестру, обдумывая ее слова. Она безгранично восхищалась Урсулой и столь же безгранично ее презирала. Неожиданно она отвела глаза и произнесла холодным, неприятным голосом: