— Думаю, не очень сильно. — Голос звучал спокойно, почти легкомысленно.
При звуке этого голоса сердце его словно покрылось льдом.
— Почему это я не люблю тебя? — спросил Джеральд — он как бы и признавал справедливость обвинения и в то же время ненавидел ее за это.
— Сама не знаю — я была добра к тебе. Ты был в ужасном состоянии, когда пришел ко мне.
Сердце Гудрун колотилось так, что, казалось, сейчас выпрыгнет из груди, но сама она оставалась сильной и безжалостной.
— Когда я был в ужасном состоянии? — потребовал он ответа.
— Когда впервые пришел ко мне. Тогда я должна была помочь. Но наши отношения никогда не были любовью.
Ее слова «наши отношения никогда не были любовью» отозвались в нем бешенством.
— Почему тебе так нравится повторять, что между нами нет любви? — Голос Джеральда звенел от гнева.
— Ты ведь не думаешь, что любишь меня, правда? — спросила она.
Он молчал, охваченный холодным гневом.
— Ты ведь не думаешь, что можешь меня любить? — повторила она почти с издевкой.
— Да, не думаю, — ответил он.
— И ты знаешь, что никогда не любил меня, ведь так?
— Я не знаю, что ты подразумеваешь под словом «любить», — сказал Джеральд.
— Нет, знаешь. Ты прекрасно знаешь, что никогда меня не любил. Или любил?
— Нет, — ответил он, подстрекаемый бесплодным духом честности и упрямства.
— И никогда не полюбишь, верно?
Как трудно вынести ее дьявольское спокойствие!
— Да, — сказал Джеральд.
— Тогда какие у тебя претензии? — спокойно сказала Гудрун.
Джеральд не отвечал, переживая холодную ярость, страх и отчаяние. «Если б я только мог убить ее, — шептало сердце. Если б я только мог убить ее, я был бы свободен».
Ему казалось, что лишь смерть разрубит этот гордиев узел.
— Почему ты мучаешь меня? — спросил он.
Гудрун обвила руками его шею.
— Ах, я совсем не хочу тебя мучить, — произнесла она с жалостью, словно успокаивала ребенка. От такого оскорбления у него кровь застыла в жилах, он утратил чувствительность. Она же по-прежнему обнимала его за шею — этот жест как бы символизировал жалость. Но ее жалость была холодна как камень, в ее глубине таилась ненависть к мужчине, страх оказаться в его власти, которой она постоянно должна противодействовать.
— Скажи, что любишь меня, — молила она. — Скажи, что будешь любить вечно — будешь? Будешь?
Только голос добивался любви, чувства же Гудрун были прямо противоположные — холодные и разрушительные. Но властное «будешь» продолжало настаивать.
— Скажи, что всегда будешь меня любить, — упрашивала она. — Скажи, даже если это неправда, — скажи, Джеральд, скажи.
— Я всегда буду любить тебя, — повторил он за женщиной, мучительно выдавливая из себя эти слова.
Гудрун быстро его поцеловала.
— Вообразила, что ты сказал правду, — с добродушной насмешкой произнесла она.
Джеральд стоял как побитый.
— Попробуй любить меня чуточку больше, а хотеть чуточку меньше, — сказала Гудрун, и в этих словах презрения было столько же, сколько и мягкой просьбы.
Тьма волнами накатила на его сознание, огромные волны заливали мозг. Джеральду казалось, что его унизили в самом главном, сделали из него ничтожество.
— Намекаешь на то, что не хочешь меня? — спросил он.
— Ты слишком настойчив, в тебе мало такта, тонкости. Ты слишком грубый — ты ломаешь меня, опустошаешь — это отвратительно.
— Отвратительно? — переспросил он.
— Да. Тебе не кажется, что теперь, когда Урсула уехала, я могу рассчитывать на отдельную комнату? Можно сказать, что нам нужна гардеробная.
— Поступай как знаешь — если хочешь, можешь совсем уехать, — с трудом выговорил Джеральд.
— Конечно, могу, — ответила Гудрун. — Как и ты. Можешь уехать в любое время — даже без предупреждения.
Огромные темные волны колыхались в мозгу — Джеральд с трудом удерживался на ногах. Ужасная слабость охватила его, он чувствовал, что сейчас рухнет на пол. Скинув одежду, Джеральд упал на кровать, как крепко перебравший человек, — тьма накатывала и отпускала, словно темное, неспокойное море. Некоторое время он пребывал в бессознательном состоянии, отдавшись на волю этой жуткой, странной качки.
Прошло изрядное количество времени, прежде чем Гудрун тихо соскользнула с кровати и подошла к нему. Джеральд лежал неподвижно, отвернувшись к стене. Он ничего не сознавал.
Она обняла его застывшее в ужасе, бесчувственное тело и прижалась щекой к крепкому плечу.
— Джеральд, — шепнула она. — Джеральд!
Никаких перемен. Гудрун обняла его — груди давили на плечи, она целовала его тело через пижамную куртку. Что произошло? Он лежал как неживой. Сбитая с толку, Гудрун проявляла настойчивость, она делала все, чтобы он заговорил.
— Джеральд, дорогой! — шептала она и, склоняясь над ним, целовала в ухо.
Теплое дыхание ласкало, дразнило ухо и понемногу снимало напряжение. Гудрун чувствовала, как тело мужчины расслабляется, утрачивает жуткую, неживую скованность. Она массировала его руки, ноги, мышцы, порывисто ласкала все тело.
Горячая кровь вновь побежала по его жилам, конечности оттаяли.
— Повернись ко мне, — прошептала Гудрун, измученная своим упорством и конечной победой.
Наконец Джеральд вновь обрел теплоту и гибкость, повернулся к ней и заключил в объятия. Почувствовав нежность ее плоти, восхитительную, чудесную нежность, он еще крепче сомкнул руки на податливом теле. Казалось, женщина сломалась и полностью находится в его власти. Теперь его воля стала твердой и несокрушимой, как алмаз, ничто не могло встать у него на пути.
Его страсть — неуемная, страшная, обезличенная — была для нее кошмаром. Гудрун чувствовала, что это ее убьет. Ее убивали.
— Боже мой! — кричала она, терпя в его объятиях невыносимые страдания и чувствуя, как уходит жизнь. Только когда он целовал, успокаивал ее, жизнь медленно возвращалась к ней, словно она действительно только что умирала.
«Я умру? Умру?» — задавала она себе один и тот же вопрос.
Но ни ночь, ни он не давали ей ответа.
И все же на следующий день в той части ее тела, что осталась неразрушенной, сохранилась глухая враждебность. Однако Гудрун не уехала, больше не говорила на эту тему и продолжала отдыхать. Джеральд почти не оставлял ее одну, он следовал за ней, как тень, как сама судьба: постоянное — «это можно», а «это нельзя». Иногда он брал верх, она же почти исчезала, стелясь у самой земли, как стихший ветерок; иногда все было наоборот. Шла непрерывная борьба с переменным успехом — если один погибал, другой мог существовать, один утверждался за счет другого.