– Ну как же, – работорговец пошевелил пальцами, брызгая рубиновыми искрами перстней, – я нанимаю вас охранниками. Твоё знание языка, русич, будет очень полезным – оно поможет управляться с рабами и предотвратит возможный бунт.
– Что-о?! – взорвался тамплиер. – Ты предлагаешь мне, благородному шевалье, службу гнусным охранником этих несчастных, да ещё и стать доносчиком?!
Ярилов не успел даже глазом моргнуть: Анри уже вцепился в горло перса и принялся душить, извергая проклятия. Конвоиры бросились спасать хозяина, оторвали руки франка.
Дмитрий взвыл, ударил одного сложенными кулаками, подсёк второго, выскочил из повозки, прокричал остальным пленникам:
– Братцы, выручайте! Нас много, справимся!
Рабы равнодушно наблюдали, как охранники расправлялись с бунтовщиками. Сбили с ног, молотили ножнами сабель, кулаками, древками копий…
Отдышавшийся перс прохрипел:
– Не убивать, рабы денег стоят. Колодки несите.
Окровавленным Анри и Дмитрию надели тяжёлые деревянные колодки. Подвели к колонне, приковали к общей цепи.
Дмитрий сплюнул чёрный сгусток и прокричал:
– Что же вы, православные? Так и подохнете – в цепях…
И еле устоял на ногах, получив от одноглазого страшный удар между лопаток.
Циклоп положил толстую сыромятную змею на плечо и ухмыльнулся:
– А вы все подохнете, урус. Не сейчас, так потом. На галерах или в руднике…
* * *
Тяжеленная колодка давит на плечи. Две увесистые деревянные половины с прорезями для шеи и рук соединяются так, что голова, будто отрубленная, лежит, словно на блюде. Не видно, куда ставишь ноги, и каждое неловкое движение приносит невыносимые страдания.
Солнце жжёт, назойливые мухи облепляют кровоподтёки на лице – и не согнать никак.
Шаг. Ещё шаг. Любое движение корёжит тело, пылает адским огнём каждая клеточка. Шея горит, как перерубленная. Звякает железо, на кожу толстым слоем ложится пыль, пот промывает в ней ущелья, разъедает незаживающие раны. Охранники, развлекаясь, наступают на цепь – падаешь плашмя, и невозможно подставить руки. Конвоиры хохочут, довольные: самому не встать. Потом хватают за волосы, поднимают – будто гвозди вбивают в голову.
День длится бесконечно. От жажды язык распухает, пересохшие губы лопаются, кровоточат. В глазах плавают раскалённые пятна, прожигают мозг до самого затылка. Нет ни смерти, ни избавления – только боль. Боль, заполняющая Вселенную до крышки, вываливающаяся наружу, плывущая гниющим потоком.
Шаг. Ещё шаг…
* * *
Писарь-уйгур строчил быстро, покрывая лист столбиками причудливых букв со множеством тонких лапок – будто букашек рассаживал.
Субэдей, прикрыв узкие глаза, диктовал письмо Потрясателю Мира. О том, что сражение далось нелегко, полегло шесть тысяч бойцов. О том, что пространства Руси огромны, и наличных сил может не хватить для немедленного успешного похода.
Посоветовался с Джэбэ: писать ли о неведомых добришевцах и загадочном Солнечном Багатуре?
Джэбэ-нойона перекосило: не хотелось вспоминать о неприятном случае, омрачившем победу. Отрицательно покачал головой.
Субэдей кивнул и продолжил:
– И прошу твоего разрешения, великий хан, заключить временный союз с волжскими булгарами, чтобы уже осенью выступить совместно против Руси. Предложить добром, а не захотят – тогда заставить силой. Да продлит Великое Небо твои счастливые годы до бесконечности, пусть будут твои стада бесчисленны, жёны – здоровы, а рука – крепка. Твои преданные псы, Субэдей и Джэбэ.
Уйгур закончил, посыпал лист белоснежным песком, чтобы быстрее высохла тушь. Поклонился, вышел из шатра.
Субэдей устало потёр переносицу. Кивнул учёному арабу:
– Теперь твоя очередь. Булгары одной веры с вами, вот и подумай, как составить письмо, чтобы их хан без малейшего колебания согласился на союз.
Араб растерянно промямлил:
– Я постараюсь, великий. Но вдруг…
– Никакого «вдруг», – строго оборвал темник, – или я велю снять с тебя кожу с живого. Набью её шерстью и поставлю у шатра в назидание всем писарям. Сразу научатся писать не только грамотно, но и убедительно.
Араб испуганно вжал голову в плечи, а Джэбэ-нойон захохотал, довольный шуткой боевого товарища. Действительно, развелось грамотеев. Пишут-пишут, а что пишут? Зачем? Монголы не ведают письменности, а кто владеет миром?
Вот именно.
* * *
Прохладный ветер остудил кожу, облегчил страдания бредущих по петляющей дороге рабов. Пригнал беременные влагой тучи, закрыл от безжалостного солнца.
Духота становилась всё тяжелей. На горизонте полыхали огненные сполохи: земля и небо тянули друг к другу сверкающие тонкие пальцы, пытаясь слиться в объятии.
Наконец, молнии продырявили небесный купол, хлынувший исцеляющим боль потоком. Охранники чертыхались, кутаясь в плащи, персидский купец опустил полог повозки.
А рабы задирали головы, глотали прохладные струи, улыбаясь. Ночь пришла раньше обычного, и конвоиры загнали колонну в овраг, закончив сегодняшний переход.
Небо устало извергаться водопадом, ливень разделился на отдельные капли – тяжёлые, как камни из пращи. Рабы жались друг к другу, пытаясь спастись от пришедшего вместе с непогодой холода, и только Дмитрий и Анри лежали отдельно – товарищи по несчастью избегали общения с бунтовщиками, чтобы самим не подвергнуться жестокому наказанию.
Тамплиер, с трудом изобразив треснувшими губами усмешку, сказал:
– Как быстро храбрые воины смирились с участью невольников! Недаром на латыни слова «раб» и «славянин» звучат похоже.
Ярилов ответил зло:
– Анри, превратить в раба нетрудно любого человека, независимо от национальности и титула. Цепи и кнут, голод и колодка на шею, бичом затыкать любое слово – и девять из десяти ваших хвалёных рыцарей превратятся в животных. Не забывай, что эти люди были разгромлены в сражении, на которое шли, как на весёлую прогулку. Такой шок пережить нелегко.
Шевалье повернулся к воеводе, желая возразить, но неловко зацепил раненую руку – и застонал. Сил спорить не было у обоих.
Пустой желудок скрючился от сосущей боли, горели раны, натёртые до мяса колодкой и железом. Сон походил на американские горки в аду – чёрный провал, мучительное всплытие, вновь провал…
Эта мысль давно зрела ядовитой почкой и, наконец, вылупилась – Дмитрий вдруг понял, что не сможет пережить следующий день. Есть предел человеку. Надо только выбрать – кинуться на охранника и принять клинок в живот или упасть под колёса повозки, нагруженной запасными цепями и провиантом. Только бы меньше мучений, которых уже и так с избытком.
Решившись, Ярилов сразу почувствовал облегчение. Жалеть не о чем – даже в своём времени у Димки не осталось дорогих ему людей. А в этом, чужом, тем более. Юлдуз умерла на его руках, двое побратимов пропали. А франк вряд ли переживёт Дмитрия больше, чем на несколько часов. Отчаянная попытка спасти отечество от позорного разгрома провалилась. Делать здесь больше нечего. Ни в этой эпохе, ни в любой другой.