Он ничего не понимал, но ощущал благодарность.
Потом бабушка повела Антона по тропинке на склон горы. Ларис ходила с палочкой, она прихрамывала, но прихрамывала очень быстро, Антон еле за ней поспевал.
С вершины холма Ларис показала Антону деревню, в которой она жила. Здесь теперь жил и Антон. Деревня была маленькой. Темно-серые или темно-красные крыши домов из старого шифера или из черепицы по форме были похожи на мужские шляпы времен Аль Капоне. У всех домов были веранды на южную сторону и навесы, под которыми стояли большие столы и длинные скамейки. От их вида Антону стало как-то спокойно на душе – было понятно, что тут живут люди, сидят за столами на длинных скамейках, значит, тут можно жить. Было раннее утро, и Антон видел, как дворы наполняются людьми. Люди высыпались из домов как муравьи и тут же рассаживались вокруг столов. Антон спросил Ларис:
– Что они делают?
Ларис сказала:
– Что люди утром делают? Кофе пьют.
Антон стал смотреть дальше. Он заметил, что мужчины за столами пьют кофе не спеша, а женщины, наоборот, суетятся, что-то обсуждают, спорят, складывают бутылки и пакеты в сумки, как будто собираются куда-то. Антон спросил:
– Сегодня что, праздник?
Ларис очень обрадовалась этому вопросу и сказала:
– Слава богу. Если понял, что праздник, значит, не совсем дурачок! Конечно, праздник, большой праздник. Пасха сегодня. Сейчас кофе попьют и на кладбище пойдут. Мы тоже пойдем как-нибудь, потихоньку. А как же.
Антон удивился. Он вспомнил. Он не помнил ничего про свою юность и отрочество. Не помнил также про зрелость, если считать то, что случилось после отрочества зрелостью. А вот детство он вдруг вспомнил. Конечно, не все. Все детство нельзя вспомнить, таково его свойство, от самых счастливых времен остаются только осколки, их хранят, как осколки от вазы, которая разбилась когда-то давно, жалко, красивая ваза была, синяя, кажется. Вот и все, что человек помнит обычно про детство: ваза была синяя, лето было длинное. Но сейчас Антон вспомнил еще кое-что. Вспомнил, как бабушка взяла его с собой в церковь на Пасху. Там было много свечек и много старушек, было красиво и страшно. А утром бабушка накрывала на стол, и в доме бабушки было светло и не страшно, было много гостей, все сидели за столом, пили вино, стукались цветными яйцами и смеялись. На кладбище никто не ходил.
Антон это вспомнил. И сказал:
– У меня была бабушка.
Ларис опять очень обрадовалась и сказала:
– Бабушку вспомнил! Значит, скоро поправишься. У вас не ходят, у русских, на Пасху на кладбище, а у нас ходят, а как же, они же ждут целый год, как не пойти.
– Кто ждет? – спросил Антон.
– Как кто? – удивилась Ларис. – Родственники наши! Пошли!
Антон пошел вслед за Ларис, она была его проводником, он послушно шел туда, куда шла она.
Ларис с палочкой спустилась с холма так же шустро, как поднялась.
Потом они зашли в ее дом – небольшой и тоже с верандой и навесом, как все армянские дома в деревне. Ларис сразу сделала кофе, она умела все делать очень быстро: хромать, делать кофе, Антону это нравилось. Такому человеку, который делает все так быстро и весело, хотелось во всем подражать. Ларис вынесла кофе во двор, весело прохромав с подносом вниз по лестнице. Они сели вдвоем под навесом у дома. Ларис сказала, посмотрев на штаны Антона:
– В таком виде, оф, стыдно, – на кладбище не можешь идти. Люди что скажут? Скажут: «Ты что, Ларис, штаны не могла найти человеку? В спортивных штанах на праздник пришел, как беженец. Оф, стыдно».
Ларис тут же убежала, хромая, по крутой лестнице вверх. Она была похожа на горную лань, старую, хромую и с палочкой, но которую все равно ни один хищник догнать не может – очень уж быстро она бегает. Когда стук ее палочки стих, Антон попробовал кофе из крошечной чашки. Он был очень горячий, и Рампо обжегся, во рту осталось немного кофейной гущи, горячей и горькой. Антону это понравилось, и он покатал ее во рту. Потом подул на кофе и отпил еще немного. Потом короткими глотками выпил всю жидкость из крошечной чашки и опять набрал горячей горькой гущи, покатал во рту, пожевал даже и только потом проглотил, было вкусно. Кофе был крепкий. Антон сразу стал очень бодрым, зачем-то вскочил со скамейки и прошелся пару раз по двору. Хотелось что-то делать, куда-то идти, что-то менять. Но менять что-то во дворе Ларис без ее разрешения Антон не решился и снова сел. Тогда ходить по двору и что-то менять вместо ног начали мысли.
Антон думал: «Зачем я здесь, что я здесь делаю, кто я такой?» Ни на один из этих вопросов он не мог найти ответа. От этого на душе было как-то неспокойно. В этот момент Антон вспомнил одну вещь, которая показалась ему очень важной. У него есть душа. Душа – это что-то внутри, и это «что-то» отзывается на все, что происходит снаружи. На душе бывает хорошо и плохо, спокойно и неспокойно. Например, когда смотришь, как по лестнице быстро хромает вверх Ларис, на душе спокойно и чувствуешь себя хорошо. А когда начинаешь думать, зачем я здесь и кто я такой, на душе становится тревожно и хочется, чтобы это прекратилось, хочется что-то сделать, чтобы на душе опять стало легко. Антон вскочил тогда со скамейки и опять прошелся по двору, пытаясь специально прихрамывать, как это делала Ларис, в надежде, что от этого на душе полегчает. Легче не стало, а, наоборот, Антон споткнулся и чуть не упал. На его счастье, в этот момент откуда-то сверху, с вершины крутой лестницы, опять послышался стук палочки, а потом раздался веселый голос хромой горной лани:
– Вот! Моего бедного Альберта, – Ларис делала в этом мужском имени ударение на первый слог. – Такой праздник сегодня. Надо в костюме. А как же…
Ларис держала в руке мужской костюм на плечиках: пиджак и брюки. Потом, шустро прохромав по лестнице вниз, она рассказала Антону про Альберта и про костюм:
– Мой бедный Альберт покойный этот костюм очень любил. В Сухуми купил, костюм был очень дорогой, но Альберту так сразу понравился, я даже не ругалась совсем почти, что такой дорогой. Альберту понравилось, что полосочка не белая, а синенькая. Он сказал – как у артиста, поэтому такой дорогой. Я что могла сделать? Я сказала: «Покупай. Тебе так идет». Мой бедный Альберт разбирался в костюмах.
Антон рассмотрел черный в тонкую синюю полоску костюм и похвалил:
– Очень красивый.
А Ларис сказала:
– Мой муж этот костюм только два раза надел. Один раз в магазине, когда мерил. А второй раз – когда я его попросила. Как-то раз весной я ему говорю: «Альберт, надень костюм». Он говорит: «Зачем?» Я говорю: «Надень, что тебе, жалко?» Он сначала ругался, что я глупая, праздника нет никакого, а без праздника костюмы кто надевает – только аферисты, оф, как он ругался. Но я так просила, и Альберт что будет делать – надел. Ой, как ему было хорошо. Я его к зеркалу нашему большому поставила, в доме у нас до войны зеркало было, я это зеркало очень любила, в нем я такая красивая была, не знаю почему. В общем, поставила Альберта у зеркала в этом костюме, и он согласился. «Да, – говорит, – красивый костюм, не зря такой дорогой. Ларис, прошу тебя, если умру, в нем меня похоронишь, обещай прямо тут». Я пообещала ему, если умрет, в этом костюме похороню его, если в рай будет очередь, в таком костюме его все пропустят вперед – смеялись мы. Мы с ним все время смеялись, он говорил: «Я на тебе знаешь почему женился? Потому что ты чувство юмора имеешь». Вот так. А неделю назад я сон видела… Как будто пришел ко мне мой бедный Альберт и говорит: «Ларис! Ты что делаешь?» Я отвечаю: «Как что? Пасха же, вот сажаю в огороде всего понемножку: кинзу, укроп, ну а как же». Альберт опять: «Ларис, ты хромаешь, зачем в огороде работаешь, разве тебе можно?» Я ему говорю: «Если в огороде работать не буду, нога все равно больная останется, так еще душа больная станет, разве можно ничего не сажать, когда Пасха?» Альберт согласился: «Ну сажай тогда, ладно». Ну, вот. Я как будто сажаю, а он рядом стоит. Потом вдруг кричит – у Альберта моего такой голос был громкий, все думали, он кричит, а у него просто голос такой, как у артиста, – кричит: «Ларис! Ты что делаешь!» Я говорю: «Альберт, ты что, память потерял? Я же сказала – сажаю». А он: «Это ты память потеряла. Ты обещала, что в гроб меня положишь в костюме в полосочку синюю, помнишь?» Я говорю: «Да, обещала». А у самой совочек из руки выпал, я же знаю, что Альберт дальше скажет. Он так и говорит: «Ларис, а ну ответь, ты сделала, что обещала? Ты меня в гроб в костюме в синюю полосочку положила?» Я говорю: «Нет, Альберт, прости меня…» Он вздыхает: «Ларис, я думал, я на тебя надеяться могу. Я что, не могу?» Ой, я тогда во сне так заплакала, говорю: «Ой, можешь, Альберт, можешь… Прости меня, я костюм этот в полосочку оставила, жалко было такой красивый костюм хоронить, память о тебе будет» – так подумала и тебя положила в сереньком, тоже хорошем… Альберт как закричит: «Я серый костюм не хотел! Почему за меня решаешь, в каком костюме меня хоронить?» Я плачу, вообще сильно: «Ой, что же теперь делать, Альберт, я же не могу тебя переодеть, ой, боже мой, куда мне пойти, что сделать?» А мой бедный муж говорит: «Ларис, отдай тогда мой костюм». Я спрашиваю: «Кому?» Он говорит: «Человеку, который все потерял. Мне тут уже ничего не надо, у меня тут все есть, а человеку пригодится».