Ей захотелось спросить: а ты умеешь говорить что-нибудь, кроме «да»? Но она догадалась, что он напряжен и чем-то озабочен, и она сдержалась. Заглянула в его серо-синие глаза, в которых притаилась буря, а почему – Ширли не могла понять.
– Мать – это тоже весьма неплохо, – сказал Гэри, улыбнувшись ей.
Стелла покраснела. Она вспомнила о концерте. Вспомнила, что ей стало стыдно за то, как она вела себя с Гэри, когда он был ребенком. Вспомнила, что решила тогда, что она плохая мать.
Она забыла об осторожности и очертя голову кинулась, как в воду, желая определенности, подобно влюбленному в сомнениях, которому нужна правда во что бы то ни стало:
– А ты считаешь, что я хорошая мать?
– Да. Очень хорошая. Почему ты меня об этом спрашиваешь?
– Потому что это мучило меня во время твоего концерта в Нью-Йорке. Я даже решила, что была тебе плохой матерью.
И одна добавила, чтобы разрядить обстановку:
– Не горе семьи, но все же!
– Ты ошибаешься. Есть только один способ быть хорошей матерью, и мне очень повезло, что ты у меня была такой.
– О, – сказала Ширли, – ты и правда так думаешь?
И внезапно ее охватила дикая радость. Заполнила ее, захлестнула мощной, сладкой волной.
– На все сто процентов. Мальчики, воспитанные матерями – специфические люди. Они по-другому смотрят на мир. Они видят его так, как видит мужчина, и при этом видят так, как видит женщина. Потому что нельзя отрицать, что ты оказала на меня влияние.
– Мне так плохо стало во время этого концерта… – вздохнула Ширли. – А теперь гора с плеч.
Ей захотелось обнять его, погладить по голове. Прижать к себе. Как тогда, когда он был маленький и тогда достаточно было поцеловать его, чтобы все исправить. Но она сдержалась.
– Гортензия должна была поехать со мной в Шотландию, – задумчиво произнес Гэри, – но потом она передумала. У нее слишком много работы. Ни одной свободной минуты.
Ширли отпила глоток мартини. Дать возможность подготовиться для откровенного разговора. Не встревать. Не заполнять любой ценой паузы ненужными фразами.
– Выбирая между своей работой и мной, она выбрала работу.
– Такова уж Гортензия, – сказала Ширли.
– Такова уж Гортензия, – сказал Гэри.
Опять повисла пауза. Но эта была какой-то более наполненной, более прочувствованной. Он открыл дверь.
– Значит, ты хочешь поехать в Шотландию…
– Да.
Он внимательно посмотрел матери в глаза. Как трудно говорить! Он хотел ей сказать… он хотел ей сказать… В Шотландии он увидится с Калипсо. Они будут гулять по крепостным стенам замка. В салоне будут репетировать на скрипке и фортепиано, а портреты предков в золоченых рамах будут их слушать. Они будут играть Брамса, Моцарта, Бетховена при свечах.
– Ты где, Гэри, ау?
– Ах, если бы ты знала…
Она подождала еще.
Покрутила соломинкой зеленую оливку в стакане, надкусила жирный гренок, вытерла пальцы бумажной салфеткой, еще раз заставила себя сдержаться, не задавать вопросов, но он видел все эти вопросы у нее на лице.
И тогда он собрался с силами и рассказал.
Рассказал о Калипсо, о ее музыке, об их долгих прогулках по улицам Нью-Йорка до 110-й улицы, до подъезда со ржавыми ступенями, рассказал о ее черных глазах, отливающих ртутью, об их переписке по мейлу. О безумном желании бежать с ней вместе в Шотландию, подальше от всего и всех.
– Ты бы что сделала на моем месте?
– Я отправила бы ей билет на самолет и предложила приехать.
– Ты правда бы так сделала?
– Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на сожаления.
– И это мне говоришь ты?
– Да. И поэтому мои советы не следует учитывать. Я очень плохой пример для подражания. Всегда делаю неправильный выбор.
– Но все же переменится… – улыбнулся он с облегчением: она все поняла, больше не надо ничего говорить.
– Да. Наверное.
– Значит, тогда в Нью-Йорке было не просто недомогание по причине разницы во времени?
– Нет.
Она улыбнулась дрожащими губами.
Он позвал официанта, чтобы заказать еще два мартини.
Поднял стакан, потянулся к Ширли, словно провозглашая тост за мать.
Поблагодарил ее за все.
Они изменились – оба. Они повзрослели. Сами собой, каждый как мог. Он никогда ее не осудит. Он не задает вопросов, но он знает.
И он знает, что она знает.
Однажды вечером, вынося мусор, Рэй Валенти заметил у входа в дом наклеенный на стену листок, на котором было написано большими буквами: «Валенти Пустоцвет – мошенник».
Потом увидел еще листок. Они были повсюду. Прилепленные на скорую руку скотчем. Нацарапанные красным фломастером.
Никто не потрудился их снять.
Он посрывал все, смял в один большой бумажный ком, поджег. Наподдал горящий ком ногой.
Рэй знал, что они появятся опять.
Он не решается больше выходить на улицу.
Машину паркует на заднем дворе. За покупками ездит в обход в далекий от дома магазин, чтобы никого не встретить. Добирается до самого Осера. Возвращаться старается во время выпуска новостей, когда все приклеены к телевизорам.
Никогда больше не ходит в кафе.
Не собирает больше дань в конвертах.
Он не знал, продолжают ли Лансенни и Жерсон ее собирать. От них он давно не получал никаких известий. Когда он звонит, отвечают их жены. Несколько раз он попадал на автоответчики, но не оставлял сообщения.
Хуже того. Он уже и звонить-то не решается.
Так он и сидел дома. Пил пиво, банку за банкой, сидя перед телевизором. Он уже знал все программы наизусть. Больше всего нравилось смотреть про диких животных. Это его как-то успокаивало, умиротворяло. Гривастая голова льва, его безразличный холодный взгляд, его царственные зевки, его ленивая грациозная походка…
Перед тем как выйти на улицу, он снимал ботинки, выскальзывал на лестницу, проверял, свободен ли путь, можно ли вынести наконец мусор или отправиться за покупками. Надо было что-то есть. Лечить мать. Покупать памперсы, мази и лекарства. Стирать белье в стиральной машине.
«Да, из меня получается отличная хозяюшка вкупе с сиделкой», – думал он, и от этой мысли ему хотелось блевать.
А еще к тому же мальчишка, который вечно вертится возле почтового ящика. Однажды он застал его за тем, что он что-то туда пытался положить. Увидев, что его заметили, мальчишка плюнул на ящик и убежал.
И не раз он его видел.