Больше она не увидит его никогда, этого лучшего футболиста в их спортлагере. Она была по-настоящему влюблена в него, ходила на все матчи, в которых он принимал участие, и он знал это, потому что стоило ему появиться там, где была она, в столовой, на стадионе, в танцзале, как ее взгляд невольно притягивался к нему и уже не мог оторваться. Наверно, она глупо выглядела, уставившись широко распахнутыми глазами. Может, он и не был таким уж красавцем, – высокий, сильный, с русыми длинными волосами, ну и в футбол играл замечательно, равных не было. Да ведь разве это так важно, красавец или не красавец? Ей нравилось в нем все: как он ходит, чуть-чуть вразвалку, как смущается или сердится, как говорит – тихо, но очень отчетливо, несмотря на легкое заикание, как смеется, как откидывает со лба длинные пряди. Совсем девчонка, пятнадцать лет. И он ее замечал, хотя они были в разных отрядах, внутри обмирало…
Потом узнала, что у него был порок сердца, ни врачи не знали, ни он сам. Вроде несчастный случай, чрезвычайно редкий. Чтоб в таком возрасте, сразу, внезапно и безвозвратно. Тут было что-то неправдоподобное, жутковатое.
Она долго не могла поверить, плакала, забившись куда-нибудь в уголок, где никто не мог ее увидеть, ходила с красными глазами до конца смены (недолго оставалось). Настолько вопиюще, издевательски несправедливо, что на эту несправедливость как-то надо было ответить, что-то решить для себя в знак протеста – неведомо кому, но все равно. Словно повзрослела лет на десять, если не на двадцать. Вернувшись из лагеря, начала покуривать, сначала как бы пробуя, а затем втянувшись по-настоящему. А бывало и желание причинить себе боль – физическую, чтобы избавиться хотя бы ненадолго от другой боли – душевной. Прижимала тлеющую еще сигарету к ладони и, морщась, кусая губы, держала, пока та не гасла… Ожоги оставались.
Первое ее потрясение. Настоящее. На всю жизнь.
Обида.
Потом вроде постепенно приутихло, стерлось. Однако не совсем, не полностью. И она знала, что нельзя доверяться. Нельзя привязываться, потому что чем больше привязываешься, тем больше вероятность, что у тебя отнимется. Это касалось не только любви, но и всего прочего. Все в этом мире было подвержено, ничто не вечно, а значит, нужно держаться настороже. Да, всякое доверие – риск. Риск обмануться, разочароваться, потерять. И каждый раз боль – нестерпимая. Это еще раз подтвердилось после измены мужа. Она ведь его любила и полагала, что он тоже любит ее. Тогда почему? Мимолетное увлечение? Для него оно было мимолетным, а еще было нежелание расстаться со своей свободой, со студенчеством… Этот вечный мужской поиск. Но для нее-то тогда все было по-другому.
Нет, мир надо держать на дистанции. Не позволять ему.
А все равно не хватало.
ТЕПЛОЕ ПИВО
Пиво было теплое.
С этой фразы, так уютно расправившейся в уже слегка поплывшем сознании (как бы волной пошло), все и началось.
Сидели в сумерках, а он все повторял и повторял про себя: пиво было теплое, пиво было теплое, пиво было теплое – как заклинание. Уже и пиво-то, за которым Валера-шофер с начальницей ездили в город – специально для открытия, кончилось, а все крутилось – как эхо: теплое, теплое, теплое…
В результате вдруг стало зябко.
Может, вовсе и не в пиве дело, а просто поначалу ему было тепло в сумерках. Солнце незаметно опустилось за Волгу, уже даже не сумерки, а настоящая ночь, они же все сидели. И в алюминиевой походной кружке плескалось давно не пиво. Роберт подливал под столом не что иное, как водку (позаботился), прямо в пиво, ерша делал.
Что это мальчики так загадочно улыбаются?..
Вдруг заговорили разом, загалдели, а неугомонный Роберт тянет за рукав: у него в палатке в заначке портвейн, для избранных. Роберт очень любит это словечко – «избранный».
Ребята закурили, хотя поначалу начальница запрещала: дома же они не курят, ну да, как же не курят, но родители-то не разрешают или не знают, ну, это уже другое дело, что не знают, это ведь не значит, что не курят… И потом здесь все-таки не дом, это они в Москве были школьниками, а здесь они вкалывают, здесь они – работяги, им зарплата идет, почему бы и не покурить, если охота.
Дым сигаретный приятно смешивается с запахом травы, со всей необъятностью прохладной летней ночи, густо звенящей комарами. Лица у всех чуть размыты темнотой, огоньки сигарет, вспыхивая, высвечивают то одно, то другое. Доктор что-то говорит вполголоса начальнице, хотя он вовсе и не доктор, а фотограф, здесь фотограф, а в Москве физик. Это они его прозвали Доктором – из-за чеховской бородки и мягко-интеллигентного обращения, как если бы он был чеховским персонажем или даже самим Чеховым. Да и зовут его старомодно – Модест Ильич. Как Мусоргского (тоже с бородкой).
А начальница ничего, только бы не слишком наезжала, словно они действительно дети. Они ведь и поехали в экспедицию, чтобы вырваться из-под родительской опеки, почувствовать наконец свободу. И в самом деле уже не дети! Этого нельзя, того нельзя, бесконечные нотации и поучения. Сергей хотел сначала махнуть на море, но только на какие шиши? Родители дают лишь на карманные расходы, не разъездишься, даже если будешь целый год копить. В конце концов, какая разница? Конечно, Волга – не Понт Эвксинский, но тоже сойдет, лишь бы свобода! К тому же еще и подзаработать.
Интересно, как это происходит? Что-то такое внутри, неопределенно-огромное. Вот и сейчас столько всего, аж распирает. Все в одной дурацкой фразе: пиво было теплое. Я встретил вас – и все…
Но это ладно, а ему бы увидеть отсюда, с этого берега, что там, в Москве, осталось. Он ведь тоже там остался. Здесь-то он так, временно, чтобы понять, что он – там. Помимо свободы и независимости.
Кто-то совал ему в руки воблу.
ЗВЕЗДНЫЙ ОБРУЧ
Ночь тоже теплая, но она еще и – просторная. С опрокинувшимся на землю звездным мерцанием. Звенящая.
В такую ночь невозможно уснуть, даже в палатку лезть не хотелось, где от десятка дыханий быстро скапливалась духота. А в этот раз еще и крепкий, перегарный дух пива-водки-табака, дух трудового праздника и рабоче-крестьянской простоты.
Что-то еще пили, уже в палатке, какое-то плодово-выгодное, припасенное предусмотрительным Робертом, потом шли куда-то и снова пили, только теперь на скамеечке возле крутого спуска к Волге, – кое-кто отсеялся, пропал, сгинул во тьме. А они – Сергей, Роберт, Дмитрий и Костик – не отсеялись, потому что все как-то хорошо и в жилу шло, теплее и уютнее становилось в мире с каждым новым глотком, ночь ластилась, как большой черный пушистый зверь, становилась все темнее и глубже, все таинственней и зазывней, они погружались в нее, плыли в звездной мерцающей тьме, высвечивая друг друга огоньками сигарет.
Сергей даже не заметил, как остался один, хотя вроде не слишком пьян, и все сидел и сидел, вслушиваясь в ночной таинственный звон и чувствуя, как стягивается над ним звездный обруч. В душе зарождалось нечто, похожее на ностальгию по этим мгновениям, словно все уже прошло, а вовсе не длилось. С ним бывало – ностальгия по еще не прошлому. Все еще есть, а уже грустно. Он оглядывался, чтобы получше запомнить и ночь, и плеск воды там, внизу, и свежий сырой запах травы, и мерцающий звездный обруч над головой, ну да, все-все – и тишину, и еще недавние бубнящие, пьяно размазанные голоса ребят…