С Кларой Кёвеш они были близки в вопросах мировоззрения. Во время войны та распространяла социалистические листовки, за что была арестована.
Клара бросилась к моему отцу и с ходу расцеловала его:
– Вот к чему я готовилась не одну неделю!
Обитатели барака так и ахнули. Перед ними предстало девяносто кило женской плоти – словно по волшебству, невзирая на правила, разрешения, медицинские и все прочие предписания, материализовалась в трех измерениях их мечта.
– К чему ты готовилась? – клацнул зубами отец в железных объятиях Клары.
– К тому, чтобы нам соединить сердца! На вечные времена!
Наконец Клара отпустила его. Выхватив из сумочки письма, она швырнула их в воздух. И гордо окинула взглядом парней, которые уже встали и собрались вокруг них. Несомненно, было в ее появлении нечто театральное.
– Вы хоть знаете, желторотики, кто среди вас живет?! Это же новый Маркс! Новый Энгельс!
Письма отца осыпались праздничным конфетти. “Желторотики” застыли как околдованные. А отец был готов провалиться сквозь землю.
Клара уже тащила его куда-то за руку, а он в отчаянии делал Гарри знаки, умоляя его сопровождать их. Они втроем отправились на прогулку по лесной дорожке. Клара, притиснув к себе отца, завладела им словно игрушкой. Гарри шел сзади, ожидая, чем все это кончится. Моросил мелкий дождь.
– Вот что, Клара, – попытался отец взять спокойный и рассудительный тон. – Я переписываюсь со многими девушками. С очень многими.
Она рассмеялась:
– Ты хочешь заставить меня ревновать, цыпленок?
– Ну вот еще! Я просто хочу, чтобы ты была в курсе дела. Переписка для нас – это, можно сказать, единственное развлечение. Не только для меня, но и для всего барака. Вот и случилось недоразумение.
– Никаких недоразумений! Я в тебя влюблена, цыпленок! Ты – мой светильник разума! Я тобой восхищаюсь! Ты будешь моим учителем и возлюб-ленным! Ты, конечно, немного закомплексован, но я тебя вылечу!
– Повторяю, я пишу очень много писем. Ты должна это знать.
– Все гении комплексуют. Я знаю это по опыту, у меня таких двое было, еще до войны. Я всему тебя научу, ты согласен, цыпленок? Ведь я уж не девушка! Нет, друг мой, далеко не девушка! Но тебе я смогу быть верной, я это чувствую. Что за мысли, что за слова ты писал мне! Я их наизусть помню! Хочешь, перескажу?
В страстном порыве Клара прижала к себе отца и осыпала поцелуями все лицо и даже очки. Линзы их затуманились.
Но с близкого расстояния даже через обслюнявленные очки мой отец вдруг заметил в ее глазах невыразимое отчаяние. Панический страх быть отвергнутой.
И от этого неожиданного открытия мой отец успокоился.
– Клара, позволь мне сказать, пожалуйста!
– Я только хотела добавить, что буду ухаживать за тобой, если что. Сама я уже поправилась. Могу жить вне лагеря. Я буду работать! Я поселюсь поблизости от тебя! Так что ты хотел мне сказать?
Мой отец высвободился из ее объятий. И повернулся лицом к Кларе Кёвеш.
– Хорошо. Излагаю факты. Я пишу много писем, но главным образом потому, что у меня необыкновенный почерк. Что заметили и другие. Парни в нашем бараке этим пользуются. К сожалению, это не я писал тебе письма, а мой друг Гарри. Он мне диктовал их, потому что мой почерк – не то что его каракули. Он пишет как курица лапой, не разберешь. Увы, такова действительность. Вышло так, что при моем посредничестве ты втюрилась в светлый разум Гарри, о чем я сожалею.
Клара изумленно оглянулась на Гарри и под моросящим дождем шагнула к нему:
– Так, цыпленок, выходит, что это ты – мой гений?
Гарри кивнул. И указал на отца.
– Он только писал. А мысли… – Он скромно ткнул себя в лоб.
Клара переводила взгляд с одного на другого. Мой отец был невзрачный очкарик с металлическими зубами. А Гарри – весьма импозантный, с гусарскими усиками под носом и с излучавшими неподдельную страсть глазами. И Клара, решив, что ей лучше поверить отцу, взяла Гарри под руку.
– Ну, цыпленок, смотри, я проверю. Внешность меня ничуть не волнует. Форма губ, цвет глаз, смазливость физиономии – все это ерунда. Меня, если хочешь знать, возбуждает только духовное содержание. Прогрессивные и возвышенные идеи приводят в экстаз, я ими упиваюсь.
Гарри остановил ее и, повернув к себе, облапил одной рукой ее пышный зад, а другой взял Клару за подбородок.
– Я тебя не разочарую, – сказал он и жарко поцеловал ее в губы.
Мой отец почувствовал, что самое время смываться. Теперь они не заметят, что он исчез. И действительно, когда он дошел до конца тропинки и оглянулся, то увидел, что парочка, мило обнявшись, удаляется под плотной завесой дождя вглубь леса.
* * *
После инцидента с Кларой мой отец наложил на себя трехдневное покаяние. И не писал Лили ни единой строчки. А на четвертый день он забрался по горло в горячую воду в единственной на весь лагерь служебной ванной.
Ключ от этого помещения, навевавшего воспоминания о комфорте мирных времен, можно было получить на центральной вахте, и этой возможностью мой отец часто пользовался. Ванная находилась в отдельном строении в стороне от бараков. Дверь мой отец, как обычно, оставил незапертой. Дымя сигаретой, он во всю глотку орал какой-то революционный марш, хотя чем-чем, а музыкальным слухом он похвастаться никогда не мог.
Дверь неожиданно распахнулась.
И на пороге возникла старшая медсестра, малютка Марта, которая замахала ручками, разгоняя клубы табачного дыма. Левой рукой отец попытался прикрыть свой срам.
Марта метала громы и молнии:
– Миклош, что вы здесь делаете?! Спрятались, что-бы подымить?! Да как вам не стыдно?! Миклош, сколько вам лет? Вы уже не сопливый школьник, чтобы такое себе позволять!
Мой отец швырнул сигарету в ванну. И правой рукой тоже начал махать, перемешивая дым над водой. Но больше, чем дым, его смущала его нагота, и он предпочел прикрыться обеими руками.
Медсестра в огромном крахмальном чепце подступила уже к самой ванне.
– Для вас это смерть! – кричала она в лицо отцу. – Каждая сигарета на день сокращает вам жизнь! Вы понимаете это, Миклош!? Отвечайте мне, голова садовая! Понимаете?!
Лили, мой милый друг, я должен тебе кое в чем признаться. Нет, это еще не то признание, о котором я не осмеливаюсь писать, – речь о том, что у меня ужасный голос, и вообще мне медведь на ухо наступил.
Но, как все антимилитаристы, я обожаю горланить марши, когда принимаю ванну.
Нас здесь так опекают, что не знаешь, куда деваться! Мы должны соблюдать режим, тихий час и прочие прелести. А больше других нас опекает малышка Марта – напоминающая Микки Мауса старшая медсестра, венгерская жена нашего главного врача, господина Линдхольма.