– Мики, уже семь часов, а ты еще не обедал. Что ты читаешь?
Мальчишка оторвался от книги. Женщина в пурпурной шляпе показалась ему знакомой, но он не мог понять, откуда он ее знает.
Сложив письмо, Гарри молча вернул его моему отцу. Они навалились на ограждение и тупо смотрели на рельсы. Над головами у них ошалело носились по небу какие-то быстрокрылые птицы.
Миклош, мой дорогой, я убита той страшной реальностью, которую открыло тебе это письмо из Сольнока. Я не могу найти слов утешения…
В тот же день отец сел на велосипед и поехал в Авесту, на кладбище. Сеялся мелкий дождь. Отец без определенной цели бродил из конца в конец по кладбищу и иногда, наклонившись над надписью, пытался шепотом прочесть какое-нибудь необычно мудреное шведское имя.
Не сердись на меня, что я так холодно, с таким кретинским цинизмом принял этот удар… Вчера был на местном кладбище. Я надеялся, что МОИ там, на дне общей ямы, может быть, ощутят ЧЕРЕЗ ЗАГРОБНЫЙ МИР, ЧТО ИХ ПОМНЯТ… Все, довольно об этом.
Лили внезапно села в постели. Была поздняя ночь, слабая лампочка над дверью едва освещала палату. Лицо ее было в холодном поту. На соседней кровати Шара, сбросив с себя одеяло, лежала, свернувшись калачиком. Лили скользнула к подруге и опустилась на колени.
– Ты спишь?
Шара, будто только того и ждала, повернулась к ней и ответила так же шепотом:
– Мне тоже не спится!
Лили, юркнув к подруге в постель, взяла ее за руку. Лежа навзничь, они смотрели на потолок, на который качающаяся за окном береза отбрасывала странные тени. Наконец Лили прошептала:
– Известие получил. Родители. Под бомбежкой.
Шара глянула в сторону тумбочки, на которой лежало письмо моего отца:
– Боже мой!
– Я посчитала. Триста семьдесят три дня. Столько дней я не слышала ни о мамочке, ни о папочке.
Раскрыв широко глаза, они смотрели на путаные узоры, которые рисовал им на потолке ветер-экспрессионист.
Небольшой фургон, доставлявший и забиравший почту, прибывал в лагерь в три часа дня. Из машины выскакивал человек в куртке с меховым воротником, шел назад, распахивал дверцы и выбирал из серого мешка соответствующие конверты. На эту возню у него уходило обычно несколько минут.
Затем он шел к окрашенному охрой почтовому ящику, напоминавшему скорее небольшой чемодан, и, прежде чем швырнуть в него отсортированные конверты, открывал ключом днище ящика, чтобы письма, что уходили из лагеря, упали в подставленный снизу пустой полотняный мешок.
Волнующее наблюдение за этой рутинной процедурой входило в распорядок дня моего отца. Он непременно должен был убедиться, что его письмо не упало в результате чьих-то злокозненных происков мимо мешка.
Лили, милая, я совершенно уверен, что не сегодня завтра ты получишь добрую весть! Письмо наверняка написано и лежит в кармане твоего отца, и он ищет возможность осуществить невозможное: каким-либо образом отправить его тебе в Швецию.
* * *
В военном госпитале курить без риска быть пойманным можно было только в одном месте. Помещение это, служившее по утрам душевой и обычно до вечера пустовавшее, находилось на третьем этаже.
Юдит Гольд выкуривала полпачки в день, тратя на сигареты все карманные деньги. Шара тоже курила, но не более трех сигарет. Ну а Лили просто сопровождала их.
Глубоко затянувшись, Шара задумалась:
– Может, в город сходим после обеда. Я отпросилась.
Юдит Гольд сидела на краю душевого поддона, подтянув под себя ноги.
– Что там делать?
– Можно, наконец, сфотографировать Лили – для Миклоша.
Лили искренне ужаснулась:
– Упаси господь! Он увидит меня и задаст деру.
Юдит Гольд умела пускать дым красивыми правильными кольцами.
– Это идея. Сфотографируемся втроем, чтобы потом вспоминать все это.
– Когда – потом? – удивилась Шара.
– Ну, когда-нибудь. Когда будем в других краях. Когда будем счастливы.
И все трое задумались.
А потом Лили заявила:
– Я уродина. Не буду фотографироваться!
Шара шлепнула ее по руке:
– Ты, подруженька, дура, а не уродина.
Юдит Гольд, проводив глазами колечко дыма, устремившееся к приоткрытой форточке, загадочно улыбнулась.
* * *
В отделении связи мой отец наклонился к окошку стеклянной стойки. И сказал по-немецки, дабы не было никаких недоразумений:
– Я хочу подать телеграмму.
Молодая почтовая служащая, тоже в очках, ободряюще посмотрела на моего отца:
– Адрес?
– Экшё, лагерь для иностранцев, Керунгсгорден, 7.
Барышня стала быстро заполнять бланк.
– Текст?
– Два слова. Два венгерских слова. Я продиктую по буквам.
Та обиделась:
– Просто скажите, я запишу.
Отец глубоко вздохнул. И по слогам, на звучном венгерском, произнес:
– Се-рет-лек, Ли-ли.
Барышня покачала головой. Что за мудреный язык.
– Нет, давайте лучше по буквам.
Мой отец принялся диктовать по буквам. Они терпеливо продвигались вперед, одолели начальные звуки, но потом споткнулись. Отец, протянув руку в окошко, схватил руку, в которой почтовая барышня держала карандаш, и стал ее направлять.
Это было непросто. Дойдя до заглавной L, она бросила карандаш и просунула бланк отцу:
– Заполняйте сами.
Зачеркнув все ее каракули, мой отец своим замечательным четким почерком написал:
Szeretlek, Lili! Miklós.
И вернул ей бланк.
Почтовая служащая тупо уставилась на непонятные ей слова:
– Что это значит?
Мой отец замялся:
– Вы замужем, барышня?
– У меня есть жених.
– О! Я вас поздравляю! В этой телеграмме сказано… в ней написано…
Отец знал, как перевести на немецкий самую прекрасную и самую простую на свете фразу. И все же не мог выдавить ее из себя. Тем временем барышня подсчитала слова.
– Две кроны. Ну, так скажете, что это значит?
И тут мой отец запаниковал.
– Отдайте! – побледнев, закричал он. – Я вас прошу! Извольте вернуть!
Барышня пожала плечами и выложила бланк на стойку. Схватив телеграмму, отец разорвал ее. Он чувствовал себя идиотом, а также трусом, и поэтому вместо объяснений смущенно хмыкнул, кивнул и пулей выскочил из почтового отделения.