На окне не было занавесок, и можно было заглянуть в квартиру простых рабочих… Я почувствовал, как я неимоверно устал. Двадцать пять лет, и сплошная череда бед. У меня не осталось воспоминаний о безмятежной семейной жизни – такой я не знал. Возможно, поэтому я ее так безумно жажду… Не желая все это видеть, я поспешил уйти…
Лили без конца обнимала дочурку доктора Свенссона.
А Шара, окруженная растроганными мужчинами в больничных пижамах, продолжала петь:
Птица, птица малая
В сад мой залетела,
Вить гнездо уютное
Начала несмело…
Доктор Свенссон коснулся руки Лили:
– Я получил письмо из Авесты, из мужского лагеря. От одного моего коллеги, главного врача. Он женат на венгерке.
Лили вспыхнула.
– Да, да… – пролепетала она.
– Речь о вашем двоюродном брате.
– О брате?
– Не знаю, как вам сказать. Письмо привело меня в замешательство.
Девчушка на руках Лили вдруг резко потяжелела. Она осторожно поставила ее на пол.
– Мы планировали, что он навестит меня.
Врач взял дочурку за руку. И кивнул:
– Да, об этом и речь. Разумеется, я согласен. Я разрешаю.
Лили вскрикнула и поймала руку доктора Свенссона, чтобы расцеловать ее. Главный врач с трудом ее вырвал.
Внизу, в зрительном зале, Шара пела очередной куплет.
Мне мои завистники
Счастья не простили
И гнездо несвитое
Взяли разорили… [3]
Свенссон убрал руку за спину.
– Но вы должны знать кое-что.
– Я знаю все!
Свенссон глубоко вздохнул:
– Нет, этого вы не знаете. Ваш двоюродный брат тяжело болен.
Лили почувствовала, как что-то сдавило ей сердце.
– Да?
– Болезнь легких. Тяжелая. Необратимая. Вы понимаете немецкое слово irreversibel?
– Понимаю.
– Меня долго терзали сомнения, надо ли вам рассказывать. Но это ваш родственник. Вы должны быть в курсе. Он не заразный.
Лили погладила белокурую малышку по волосам:
– Не заразный. Я понимаю.
Когда Шара закончила песню, наступила глубокая тишина. Слышалось только, как напевала крохотная дочь Свенссона – словно откуда-то издали доносилось слабое эхо.
Свенссон приложил к губам дочери указательный палец. И эхо тоже умолкло.
– Вы, дорогая Лили, должны поберечь себя. Вы тоже еще не в порядке. Отнюдь нет.
У девушки так пересохло во рту, что она не смогла ответить.
* * *
Отцу, хоть он этого не показывал, все-таки не давал покоя диагноз Линдхольма. Дело в том, что он не поверил врачу, но укрепить его в этом неверии могло только заключение дополнительного эксперта. По-этому он попросил Якобовича, который в мирное время работал в Мишкольце санитаром хирургического отделения, оценить снимки. На практике сие означало, что нужно было взломать кабинет Линдхольма. Гарри, готовый на все, что обещало волнующие приключения, с энтузиазмом присоединился к компании.
В узком коридоре главного корпуса горела только лимонно-желтая лампочка ночного света. Мой отец, Гарри и Якобович, словно тати ночные, крались к кабинету Линдхольма. Все трое были в пальто, надетых поверх пижамы.
Гарри держал наготове обрезок проволоки. Он не раз хвастался, что до войны какое-то время состоял в банде, занимавшейся ограблением мастерских. И якобы даже специализировался на взломе замков.
Он долго возился с замочной скважиной. Мой отец уже начал жалеть о затее. Он смотрел на их акцию как бы со стороны и с трудом удерживался от смеха. Но вот наконец Гарри удалось вскрыть замок, и они проникли за дверь.
Действовали они, как заправская шпионская группа. Отец знаком указал Гарри на шкаф. И тот снова пустил в ход отмычку.
Светильники они зажигать не решились, но в эту ночь было полнолуние и кабинет Линдхольма заливал призрачный лунный свет. Трое мужчин чувствовали себя сказочными героями.
Но вот щелкнул замок – Гарри справился и со шкафом. Скользнув к нему, мой отец пробежал пальцами по картонным конвертам. Он помнил, что его досье было где-то посередине. Он нашел его и вздохнул, затем вытащил из конверта рентгенограммы и передал Якобовичу.
Санитар хирургического отделения комфортно устроился в кресле Линдхольма и, подняв один снимок к лунному свету, принялся изучать.
В этот момент неожиданно распахнулась дверь, раздался щелчок выключателя, и кабинет затопил яркий свет трех стосвечовых ламп.
На пороге стояла старшая медсестра Марта, жена Линдхольма. Крохотные ее груди подпрыгивали от волнения.
– Что здесь делают господа пациенты?
Господа пациенты в разномастных пальто поверх одинаковых полосатых больничных пижам вскочили. Снимки выпали из рук Якобовича. Они молчали, ситуация говорила сама за себя. Марта вперевалочку подошла к снимкам и неспешно, по одному собрала их с пола, что только усилило всю пикантность этой немой пантомимы.
– Можете идти, – повернулась она к честной компании.
Господа пациенты, как побитые, потянулись на выход.
Но моего отца Марта остановила:
– А вы задержитесь, Миклош.
Было почти слышно, как у Гарри и Якобовича с сердца свалился огромный булыжник. Дверь за ними закрылась.
Мой отец с выражением величайшего раскаяния на лице повернулся к Марте, которая уже восседала в кресле Линдхольма.
– Что вы хотели узнать? – спросила она.
Мой отец заикался.
– Мой друг Якобович, он как бы врач… Был… до того, как его… Короче, я хотел, чтобы он оценил эти снимки.
– Разве Эрик не сделал этого?
Мой отец разглядывал свои башмаки с незавязанными шнурками.
– Да. Конечно. Он сделал.
Марта смотрела на него так пристально, что он вынужден был ответить на ее взгляд. Старшая медсестра кивнула – мол, она приняла все к сведению, ей все ясно, чего тут не понимать. Поднявшись, она вложила рентгенограммы в конверт, нашла его место среди выстроенных в алфавитном порядке досье и закрыла шкаф.
– Эрик делает для вас все, что может. Вы самый любимый его пациент.
– Меня каждое утро лихорадит. Тридцать восемь и две.
– В наше время в мире еженедельно регистрируют новые препараты. Все может еще измениться.
Внутри у отца неожиданно что-то сломалось. И это произошло так быстро, что он не успел опо-мниться. Словно земля разверзлась от невиданной силы землетрясения. От стыда и бессилия он как подкошенный рухнул на пол и обхватил голову руками. Его сотрясали рыдания.