На гаванской фотооткрытке, которую члены семьи в течение многих лет, ужасаясь, показывали друг другу как доказательство непростительного предательства, можно было увидеть огромный трехтрубный лайнер и множество “фордов” на набережной. В кадр попали также какие-то изможденные, кожа да кости, портовые грузчики; так что будущее дяди Хенрика нетрудно было представить.
Однако дядюшка с подмоченной репутацией и не думал заниматься погрузкой судов. На следующей фотографии, которую он прислал несколько лет спустя, явно чтобы поиздеваться над завидущими родичами, – на фотографии четкой, прекрасного качества, дядя Хенрик обнимал полукровку жену в окружении полудюжины бегающих ребятишек.
Хенрик с широколицей женщиной стояли на террасе, во рту у дяди висела сигара, а на обратной стороне фотоснимка его корявым почерком были начертаны две фразы:
Я в порядке. Стал совладельцем плантации сахарного тростника.
Мой отец, как только увлекся эпистолярным жанром, сразу вспомнил о своем дядюшке как о возможном источнике финансирования. И – была не была – написал ему, что ему посчастливилось пережить великую европейскую бойню и теперь он находится на лечении в Швеции. Перед глазами отца, словно видение, стояла картина. Еще подростком он грезил о Кубе, листая в “Гамбринусе” выпущенный в два-дцатые годы альбом. На этой воображаемой фотографии дядя Хенрик лежал в гамаке на той самой террасе. Он раздобрел и весил, наверное, килограммов сто двадцать. Терраса в воображении отца была на высоком холме, и с нее открывался потрясающий вид на море.
Так ли жил дядя Хенрик или даже еще роскошней, это нам неизвестно. Во всяком случае, на письмо отца он не ответил, зато три недели спустя все-таки обозначился, о чем можно было судить по отправителю перевода: это он, дядя Хенрик, прислал ему восемьдесят пять долларов.
Для отца это был капитал.
Уже в день получения перевода с Кубы он купил в какой-то провонявшей уксусом лавочке самую жуткую в мире пряжу неопределенно-грязного цвета. Затем новоиспеченный владелец четырех мотков хлопчатобумажной пряжи организовал для Лили подачу объявления в венгерскую газету “Вилагошшаг”, трогательный текст которого он сам же и сочинил. Это была единственная возможность попробовать разыскать из Швеции ее мамочку.
В местной кондитерской на дар дяди Хенрика – пусть он был и не царским – он смог также купить три шоколадных бисквита, которые попросил уложить в картонку и перевязать золотистой ленточкой. Но самым серьезным его вложением был отрез на пальто – три с половиной метра материи, которую, терзаясь сомнениями, он долго выбирал в единственном в городке магазине тканей.
Вот теперь наконец-то все было готово к поездке.
Мой отец ехал целые сутки. Ему много раз пришлось пересаживаться. Иногда он сидел в купе у окна, иногда – за отсутствием лучшего места – жался у самой двери. Временами в поезде было так жарко, что он снимал тяжеленное бесформенное пальто и, аккуратно сложив его, клал себе на колени. От жары у него иногда запотевали очки, и он, достав из кармана брюк Лилин носовой платок, протирал им линзы. Больше всего он оберегал картонку с пирожными и в каждом купе выбирал для нее самое безопасное место, чтобы, чего доброго, не помялась!
Иногда он задремывал, а очнувшись, смотрел в окно. Мимо мелькали станции: Ховста, Эребру, Халльсберг, Мутала, Мьёльбю.
Однажды, уже после Мьёльбю, входя в купе, отец поскользнулся и грохнулся на пол. И случилась большая беда: левая линза его очков разлетелась вдребезги!
…Мне пришлось смотаться в Стокгольм, чтобы лично решить в Комитете по делам иностранцев вопрос о билете на поезд. А знаешь что – я целую тебя. Твой Миклош.
В коридоре есть два закутка. Один из них – совершенно уединенный. Мы весь день можем там сидеть под огромной искусственной пальмой, никому не мешая. Ну так и быть – тоже целую тебя. Лили.
…В первый же вечер, когда я приеду, я должен буду тебе кое-что сказать – за мгновение до того, как расстаться с тобой перед сном! Ну а я целую тебя не “так и быть”, а самым серьезным образом, и причем многократно. Миклош.
У Шары в репертуаре есть еще одна песня, которую ты наверняка знаешь, – это песня китайских кули… Я тебя очень жду. И целую тебя много раз. До встречи. Лили.
Закуток в коридоре – это замечательно, не люблю разговоров на публике… Мысленно глажу по волосам (разрешаешь?) и многократно тебя целую. Миклош.
Утром я проснулась оттого, что у меня чешется левый глаз. Я сказала Шаре, что это хороший знак! До скорого свидания, целую. Лили.
Я прибываю первого, в 6.17 вечера! Целую тебя с любовью и много раз. Твой Миклош.
* * *
Первого декабря в Экшё валил густой снег. Платформа и пути на станции маленького городка были под открытым небом. Навес построили только перед входом в двухэтажное, с изящным тимпаном, главное здание.
Из состава с тремя вагонами вышел только один пассажир – мой отец. По шаткой нелепой походке узнать в нем донжуана было затруднительно. Под тяжестью чемодана, оттягивавшего плечо, он немного кренился вправо. Потрепанный фибровый чемодан, который ему одолжила старшая медсестра Марта, на всякий случай был перетянут шпагатом. В левой руке отец бережно нес коробку с тремя шоколадными бисквитами.
Лили и Шара ждали его перед главным зданием. Лили судорожно сжимала руку своей подруги. За спиной девушек, в длинном черном пальто с пелериной, стояла медсестра, которую Свенссон выделил для сопровождения своих пациенток на станцию.
Мой отец, завидев группу встречающих, смущенно осклабился. И этой ужасной гримасой испортил все. В бледном свете станционных фонарей ярко блеснули железные зубы из “виплы”.
Девушки испуганно переглянулись и сконфуженно потупились, уставившись на перрон.
Мой отец приближался к ним сквозь густую снежную кисею. Теперь было уже хорошо видно, что левая линза его очков заклеена газетной бумагой, в которой была оставлена только щелочка, чтобы видеть хоть что-то и левым глазом. Осколки стекла он скрепил полчаса назад, залепив их обрывком свежего номера “Афтонбладет”. Мой отец приближался к ним по заснеженному перрону; полы чужого, на два размера больше, зимнего пальто хлестали его по лодыжкам. От холода или, скорее всего, от волнения глаза у него слезились. Это было заметно издали по правому, прикрытому толстой линзой глазу. При этом он широко улыбался, обнажив ряд железных зубов.
И Лили перепугалась насмерть. Оставалось еще какое-то время, секунд пять, пока он не приблизится к ним на расстояние слышимости. Не шевеля губами, словно ее хватил удар, она прошептала Шаре:
– Забирай! Поменяемся!
И когда мой отец был уже в трех шагах, добавила слабым голосом:
– Умоляю тебя! Пускай ты будешь Лили!
Медсестра, стоя за спиной подруг, растроганно наблюдала, как щуплый молодой человек в шутовском пальто приближается к ее подопечным и бережно ставит на снег свой видавший лучшие времена фибровый чемодан.