– Делиться будем, Егорша, – угрюмо говорит Иван.
– Энто ты из башки выбрось. Ни полушки не дам.
– Не дашь – силком заставют. Мир поделить.
– Насупротив братана иттить? Забыл, чего тятя наказывали? Ишо могилку-то только зарыли…
Феклуша у крыльца прислушивается к разговору мужиков, но подойти не решается.
– Как привел свою анчутку, всё наперекосяк завалилася, – бормочет Егор. – Кабы не она, и папаня живые были…
Иван молчит. Егор вдруг всхлипывает, хватает его за рубаху:
– На кого бросить хошь, Ванькя? Они же мине заедять!
Иван стряхивает его руки:
– Завтре к сотскому. И конец разговору.
К воротам хутора подъезжает телега, груженная всяким скарбом – соха, борона, сундуки, табуретки. Иван ведет лошадь в поводу. Впереди бежит пес, следом бредет корова, привязанная к задку телеги.
Варвара отворяет покосившиеся створки ворот. Они заходят на двор.
Рига с током заросла крапивой. Позади колодца виднеется соломенная крыша огромного шалаша. За оградой тянется до самого горизонта бурое поле.
– Одни облоги, – хмурится Иван. – И впрямь холку порвешь буераки энти пахать…
По стертым ступенькам они спускаются в землянку.
Иван стукнулся головой о бревенчатый накат низкого потолка. Длинная горница теряется в полутьме, свет падает из узкого оконца под крышей.
Варвара косится на грязный земляной пол, трогает трещины рассевшейся, давно не беленной печи. По стене тянутся нары человек на двадцать. Там и сям валяется тряпье, чугуны, поломанные ульи.
– У его тута шашнадцать душ зимовало, у Сухалёва, – говорит Иван, принюхиваясь. – А дух стылый, нежилой…
– Зато сами себе хозяева, – бормочет Варвара.
Иван идет за сохой по целине.
Моросит дождик, листва берез на краю поля золотится. Тлеет костер, ворохом навалены корчеванные кусты, ветер гоняет клочья дыма.
Иван останавливает лошадь, садится на корточки, подкапывает камень.
Подходит Варвара. Вдвоем они тащат камень на край поля, где высится горка из сложенных камней.
Стукает дверь, Варвара, схватив лампу, спешит в сени.
– Иде ты запропамши? Ой, мамыньки, как есть – водяной!
Иван, насквозь промокший, стягивает рубаху. Под ним лужа.
– Как раз горяченького похлебать да на печку. – Она торопится, тащит утирку и сухую одёжу. – Скидавай всё, глянь, текеть, как с утопленника…
Она хлопочет у стола, достает с загнетки дымящийся горшок, отрезает краюху хлеба.
– Хлебы маненько подгоремши. Печка c норовом, ишо не приловчилася. А тяпло держить, не зазябнем…
Горница прибрана – печь блестит свежей побелкой, огонек лампадки мерцает под иконой в красном углу. Иван садится за стол:
– Вина нету?
Варвара виновато разводит руками:
– Откуль ему взяться?
Она стоит, смотрит, как он ест.
– Тута полку ишо б одну али пару, приколотишь? А то чугунчики на земле, неладно… Глянь, чего нашла…
Она принесла и положила перед ним ходики с потемневшим циферблатом.
– Карасином помыла, кажись, они целые. Поглядишь? Гирьки в сарае валялися. Вот тута и повесить. Мы сидим, а они себе стук-стук, то-то важно будеть…
Иван молча хлебает щи.
Под утро приснился Варваре сон.
Как будто догорают дрова в печи, пробежит пламя и спадет, угли мерцают. А сама печка вроде как не в избе стоит – не то в поле, не то на опушке.
И вдруг хлынула вода из печи и хлещет потоком, заливая все вокруг…
С перепугу Варвара проснулась и села на полатях.
В окошко под крышей пробивается рассвет. Ходики тикают на стене. Никого нет.
Варвара тащит в сарай котел с горячим варевом. Свиньи, толкаясь, спешат к корыту.
Она садится к корове, оглаживает вымя. На дворе стукает калитка. Слышны неверные шаги, громко хлопает дверь землянки. Варвара доит.
Иван, босой, стоит у стола, пьет квас. Лезет на полати, лежит, уставясь в закопченные бревна потолка.
– А другие-то бабы ничаво, дюже довольные, – бормочет он. – Порча-то, видать, в табе сидить.
Не поднимая головы, Варвара разливает молоко по горшкам.
Варвара идет через просторный господский сад.
В аллее работают мужики, забивают ящики, грузят на телеги. Ползет воз с горой антоновских яблок. Девки, перекликаясь звонкими голосами, сгребают и жгут листву.
Тропинка выводит Варвару на лесную дорогу.
Из-за темных елей виднеется покосившаяся замшелая банька.
Свет едва сочится в маленькое оконце. Не найдя иконы, Варвара перекрестилась на угол.
– Чего кстишься? Тута не церква… – сказал кто-то рядом.
Тряпье на полке зашевелилось, показалась косматая голова Чуманихи.
– На лавку положь, чего принясла…
Варвара послушно выложила яйца, хлеб, курицу, бутылку. Чуманиха слезла с полка, добыла уголек из печи, зажгла глиняную трубку.
– Ты ишо со двора не ступила, я уж чуяла. Давно тебе дожидаюся…
Порывшись в торбе, Чуманиха достает пучок сухой травы.
– Заваришь в горшок, да двенадцать дён мужика поить. В похлебку али в квас, он не почуеть…
Кряхтя, Чуманиха вытянула из-под лавки склянку, налила в нее воды.
– Одёжу прихватила мужикову?
Она взяла протянутую рубаху, осыпала золой, щепоть белого порошка бросила в склянку. Приложилась к бутылке, покурила, напустила дыму, стала раскачиваться и негромко бормотать.
Над склянкой закурился пар.
– Стану не благословяся, пойду не перекрестяся, с избы не дверями, со двора не воротами, во чистом поле стоить бес Сава, бес Колдун, бес Асаул, послужите мине, беси, как вы Ироду-царю служили, летите на окиян-море, на пуповине морской лежить Латырь-камень, на тем Латыре-камени стоить дуб булатной, и ветвие, и корень булатной…
Она раскачивалась все сильней, корчилась, как от судороги, взмахивала руками.
– Плюй, плюй! – вскрикнула Чуманиха.
Варвара послушно плевала.
– …И как тот дуб булатной, столь бы крепко и яро ставали у раба божия Ивана семьдесят семь жил и семьдесят семь суставов, и одна жила становая и любовная кость, и стоял бы на женску похоть, на полую место, на молоду молодицу, на красну дявицу, и стоял бы не погнулси, не ворохнулси, не пошаталси…
Цепенея от страха, Варвара увидела, что вода в склянке закипает…