– Эська?!.. – не надо было объяснять царевне.
– Ее высочество! – пылающие странными чувствами глаза менестреля были устремлены в невидимую за крылатыми фигурами точку, и имя этой точки было известно им всем. Белизной физиономия поэта могла бы сейчас посоперничать с нарядом вставшего на крыло гаурдаковского выползня.
– Атлан тоже там? – нахмурился шатт-аль-шейхец.
– Тоже, – отмахнулся Кириан с таким видом, словно Ахмет спросил его, не запачкала ли принцесса платье, но тут же встрепенулся, шагнул на землю, и пальцы его сомкнулись на рукояти одного из оставшихся мечей – тусклого обрубка с лезвием сантиметров в тридцать. – Мы должны спасти ее!
– Как?! – растерянно взглянул Ахмет на плавно белеющую и расправляющую крылья толпу.
Еще несколько минут – и нужное превращение, каково бы оно ни было, завершится, и десятки гаурдаковых тварей встанут на крыло. Окажутся ли тогда Наследники более везучими, чем на этот раз – вопрос из вопросов…
– Прорубимся! – в один голос прорычали Олаф и менестрель и двинулись на приступ.
– Куда?! – отчаянно вскрикнула царевна, кинулась за ними – но поздно: с исступленным ревом «Мьёлнир!!!» и «Гвент! Эссельте! Гвент! Гвент! Гвент!» конунг и менестрель, невзначай переквалифицировавшийся не то в герои, не то в самоубийцы, [151] бросились на вражеские ряды. Ахмет рванулся за ними.
– Адалет!!! Масдай!!! – взвыла Сенька свой боевой клич и бросилась туда, где ее супруг, приникнув к уху волшебника, что-то горячо ему нашептывал.
И где лежал ковер.
За ее спиной раздался перезвон, точно серебряные колокола катились по золотой лестнице, и она, не глядя более на мага и Иванушку, прыгнула на Масдая и в один миг оказалась над головами противников, готовая рубить и колоть. Но головы по какой-то причине оказались вне досягаемости. Ругнувшись пару десятков раз, она бросилась на живот, взмахнула мечами – и моментально поняла, отчего подобного стиля фехтования не было разработано до сих пор. Она парировала, финтила, наносила удары и уклонялась, и ни на мгновение ее не покидало ощущение, что именно сию секунду она носом вперед и пятками вверх нырнет в безликую толпу гаурдаковых творений.
Но, решив очевидно, что острых ощущений ее высочеству маловато, в голову, откуда ни возьмись, заявилась новая мысль, и Сенька с криком «Масдай, повыше!!!» подскочила, едва не роняя мечи. Оказаться одновременно на двух или более кусочках Масдая над головами яйцелицых улыбалось ей весьма криво. Но ковер хмыкнул, что не вылупился еще тот гад, что его располосует, и всем врагам и страхам назло грохнулся своей и серафиминой массой на головы и мечи противника, вызывая если не панику, то конфуз, сотрясения и вывихи. [152]
Чем не замедлили воспользоваться отряг, калиф и Иван.
Очертя головы, кинулись они напролом, Кириан со своим обломком сзади, выполняя роль ангела покоя. [153] Ультрамариновые искры сыпались там, где встречались сияющие синие клинки, и черно-васильковые – где иссиня-черный меч скрещивался с оружием крылатых. Призрачную тишину над плато сменили беспорядочный оглушительный звон магии и волшебного металла, крики, стоны, хрипы и просто рев – бессловесный, бессмысленный, но яростный, точно звериный – когда кончались слова, и оставались лишь обнаженные, брызжущие кровью разрубленных артерий эмоции.
Но как бы ни был искусен царевич, силен отряг и осторожен Ахмет, как бы ни была точна и своевременна поддержка с воздуха, но против десятков врагов, не знающих страха и не боящихся ни боли, ни смерти, пятерым было не выстоять.
Исступление людей дало им прорваться вглубь орды яйцелицых на несколько метров, но пятеро, даже очень целеустремленных, против десятков – это всего лишь пятеро против десятков. И вот калиф, тяжело дыша, уже не нападает, но обороняется из последних сил, и Олаф, непривычный к мечам, остановил натиск, и Иван не стремится больше вперед, но защищает друзей и растерянно прижавшегося к ним Кириана. Изрубленная одежда висела на них клочьями, и страшно было даже подумать, что случилось бы уже с самими людьми, не будь на них надеты кольчуги – подарок отца Масдая, защищавшие от ударов стали и магии и придававшие сил. Но рано или поздно вражеский клинок должен был попасть туда, где их защита кончалась, и тогда… тогда…
Тогда…
Леденящие кровь образы вспыхнули в мозгу менестреля, и он задохнулся от страха. И не осталось вдруг ни воздуха, странно не идущего в судорожно сжавшиеся легкие, ни времени – ни доли, ни осколка секунды – чтобы сообразить, куда, зачем и как прорываться. Мир вокруг неожиданно заполнился серо-белой колышущейся массой с бесконечными лицами его друзей, вспышками синих молний-мечей, нарезающих время на вечность, и воплями умирающих.
– М-мать… всего живого… – сипло пискнул миннезингер, отшатнулся, споткнулся о труп, растянулся, вскочил – и даже успешно, попал под локоть отряга…
Приобретя в схватке целый меч и несколько легких ран, [154] менестрель растратил кое-что иное: дозу адреналина, швырнувшую его в атаку и поддерживавшую на протяжении нескольких минут. Просветленный и отрезвленный, встал он на четвереньки, оглянулся и к ужасу своему увидел, что спасительный коридор в черно-синюю ночь за их спинами пропал, а со всех сторон окружает лишь серо-белая стена с мечущимися проблесками слепящих, как молнии, вражеских клинков.
– Ив…в…ван?.. Ол…лаф?.. – выставив перед собой, как копье, медленно темнеющее лезвие, менестрель понял вдруг, где и отчего находится, чем сердце с секунды на секунду успокоится и где тело упокоится, и ноги его подкосились.
– Герой, головой об стенку долбанный!.. – тихо взвыл музыкант.
Уклоняясь от клинков, звеневших вокруг уже не серебряными – погребальными медными колоколами, он неуклюже шарахнулся, роняя оружие, распластался, перекатился, уворачиваясь от ноги Олафа, снова попробовал встать – хотя бы на четвереньки, закрыл голову руками, зажмурился, готовый встретить конец…
– Наследники, ложи-и-и-ись!!! – раскатился вдруг громом над головами смутно знакомый голос, и Кириан, успев сообразить лишь то, что хуже не будет, бросился на что-то мягкое, мокрое и почти теплое. Рядом моментально шмякнулся, обдав запахом пота и крови, кто-то огромный и разгоряченный, на ноги и спину – еще двое, и в ту же секунду черное небо над головами разорвалось грохотом и огнем и посыпалось на них кусками чего-то податливого и влажного.
Менестрель понял, что – а вернее, кто – мог бы на него падать, вдохнул резко нахлынувший железистый запах – и его стошнило. Но полежать, маринуясь в отчаянии и жалости к самому себе, ему не удалось: мощная рука подхватила его за шиворот, рванула вверх и вперед и потащила – и барду оставалось выбора не больше, чем привязанному за колесницей хомячку. Куда влекла его непреклонная длань, он не видел – кровь своя и чужая залила глаза. Ночь над ними гремела разрывами и слепила вспышками, что пробивались даже сквозь опущенные веки, словно не Гаурдак и Адалет, но десятка их три сражались, не покладая рук, а в ушах бился, заглушая всё остальное, пронзительный крик: «Сеня, Сеня, Сеня!!!..»