Когда Сесилия открыла дверь, он заметил в ее руке свое сложенное письмо. Несколько секунд они стояли, молча глядя друг на друга. Он так и не придумал, с чего начать. Единственной мыслью, вертевшейся у него в голове, была мысль о том, что на самом деле Сесилия еще прекраснее, чем он воображал. Шелковое платье нежно облегало все изгибы ее стройной фигуры, но чувственные губы маленького рта были сжаты, выражая презрение, а может, даже отвращение. Яркий свет ламп, горевших у нее за спиной, слепил его и не позволял рассмотреть выражение лица.
В конце концов он все же произнес:
— Си, это была ошибка.
— Ошибка?
Через открытую дверь гостиной до него донеслись голоса: сначала голос Леона, потом — Маршалла. Вероятно, из опасения, что их прервут, она отступила и пошире открыла дверь. Он проследовал за ней в библиотеку, погруженную в полумрак, и, стоя у двери, терпеливо ждал, пока она нащупает кнопку настольной лампы. Когда лампа зажглась, закрыл дверь. Он представлял, как уже через несколько минут будет идти через парк назад, в свое бунгало.
— Это не тот вариант, который я собирался тебе передать.
— Вот как?
— Я вложил в конверт не тот листок.
— Ах так?
По ее сухим репликам он ничего не мог понять, а выражения ее лица по-прежнему не видел отчетливо. Она обошла стол и оказалась за лампой, у книжных полок. Он сделал еще несколько шагов в глубь комнаты, не преследуя ее, а просто для того, чтобы расстояние между ними не было слишком большим. Сесилия могла прогнать его еще тогда, когда он стоял у входа, а теперь у него появился шанс объясниться.
— Брайони прочла письмо, — сказала она.
— О боже! Прости.
Он чуть было не начал с мольбой о прощении рассказывать ей о безудержности своих чувств, о нетерпении, заставляющем забыть приличия, о том, как он читал купленного в Сохо из-под полы «Любовника леди Чаттерлей», выпущенного издательством «Ориолио». Но эта новость — нечаянно вовлеченный в дело невинный ребенок — переводила его промашку в разряд поступков, исключающих возможность прощения. Теперь предлагать какие бы то ни было объяснения было неприлично. Он лишь повторил, на сей раз шепотом:
— Прости…
Она попятилась еще дальше в угол и оказалась в глубокой тени. Но, даже сознавая, что она хочет спрятаться от него, он невольно сделал еще несколько шагов вперед.
— Это было глупо. Но у меня и мысли не возникло, что ты это увидишь. Что кто-либо вообще это увидит.
Она дернулась в сторону. Одно плечо уперлось в стеллаж. Ему показалось, что она скользит по нему и вот-вот исчезнет между книгами. И тут он услышал тихий хлюпающий звук, какой бывает, когда человек, пытаясь что-то сказать, с трудом отдирает язык от нёба. Но она ничего не сказала. Только теперь ему пришло в голову, что Сесилия, быть может, не отступала от него, а уводила поглубже в тень. С того момента, как он решился позвонить в дверь, терять ему было нечего, и он стал медленно наступать, пока она не уперлась спиной в угол, наблюдая за его приближением. Шагах в трех от нее он остановился. Здесь было довольно светло, и стоял он теперь достаточно близко, чтобы увидеть: она пытается справиться со слезами и что-то сказать. Ей это не удавалось, и она покачала головой, давая понять, чтобы он подождал. Отвернувшись и прикрыв нос и рот сложенными домиком ладонями, она промокнула слезы, потом взяла себя в руки и вымолвила:
— Я чувствовала это уже несколько недель… — У нее перехватило горло, она запнулась. Его осенила догадка, но он отогнал ее. Сесилия глубоко вдохнула и продолжила уже более уверенно: — А может, и месяцев. Не знаю. Но сегодня… весь день я ощущала себя как-то странно. Понимаешь, я видела все в каком-то необычном свете, словно впервые. Все стало другим — слишком резким, слишком реальным. Даже собственные руки казались мне другими. Порой я думала, что присутствую при событиях, произошедших давным-давно. Я весь день злилась на тебя — и на себя тоже. Думала, буду счастлива никогда больше не видеть тебя, не разговаривать с тобой. Вот уедешь ты в свой медицинский колледж — и я буду счастлива. Я так на тебя сердилась! Наверное, это было способом заставить себя не думать об этом. Весьма неудачным, впрочем… — У нее вырвался короткий сдавленный смешок.
— Об «этом»? — переспросил он.
До сих пор она стояла, опустив глаза. Заговорив вновь, посмотрела на него.
— Ты догадался раньше. Что-то произошло, ведь правда? И ты понял это раньше, чем я. Как будто находишься близко к чему-то настолько огромному, что не можешь охватить его взглядом. Даже сейчас я не уверена, что мне это удалось. Но я уже знаю, оно здесь.
Сесилия снова опустила глаза, он ждал.
— Знаю, оно здесь, потому что невольно веду себя смешно. И ты, конечно… Но сегодня утром… Я никогда в жизни не делала ничего подобного. И потом так злилась из-за этого. Злилась уже тогда, когда делала. Я убеждала себя, что сама вложила тебе в руки оружие против себя самой. А потом, вечером, когда начала понимать… Господи, как же я могла настолько не знать себя? Быть такой слепой и такой глупой? — Внезапно пораженная неприятной мыслью, она взглянула на него. — Ты ведь понимаешь, о чем я говорю? Ну скажи, что понимаешь! — Она вдруг испугалась, что он не разделяет ее чувств, что все ее догадки ложны, что своими словами она лишь увеличивает разрыв между ними и он будет считать ее дурой.
Он подошел ближе.
— Я понимаю. Я очень хорошо понимаю. Но почему ты плачешь? Есть что-то еще?
Ему казалось, она вот-вот заговорит о каком-то непреодолимом препятствии, которое в его представлении, конечно же, ассоциировалось с кем-то, но она не поняла его вопроса и не знала, что ответить, просто смотрела на него в полном замешательстве. Почему она плачет? Как объяснить ему это, когда столько эмоций — и каких! — захлестывают ее? Он, в свою очередь, почувствовал, что вопрос получился нечестным, неуместным, и изо всех сил старался придумать, как сформулировать его поточнее. Они смущенно смотрели друг на друга, не в состоянии произнести ни слова, боясь, что нечто очень хрупкое, только что возникшее между ними, может исчезнуть. Они были друзьями с детства, но теперь это становилось преградой — им было неловко перед самими собой, прежними. В последние годы их отношения стали несколько вымученными, но старая привычка общаться по-дружески сохранилась, и сломать ее теперь, чтобы ощутить себя незнакомцами в интимном плане, было нелегко, для этого требовалась ясность цели, а она-то как раз и отсутствовала. Казалось очевидным, что в данный момент найти выход с помощью слов невозможно.
Он положил руки ей на плечи и ощутил прохладу обнаженной кожи. Даже когда их лица стали сближаться, он все еще не был уверен, что она не отпрянет от него и не ударит, как показывают в кино, по лицу. Он ощутил вкус помады и соли на ее губах. Они на миг отстранились друг от друга, потом он обнял ее, и они поцеловались снова, уже увереннее. Когда же кончики их языков робко соприкоснулись, она издала вздох изнеможения, который, как он понял позднее, знаменовал превращение. До этого момента была еще какая-то нелепость в подобной близости знакомого лица. Им все еще казалось, что они сами насмешливо смотрят на себя из далекого детства. Но соприкосновение языков, ощущение одной влажной плоти на другой и вырвавшийся из уст Сесилии странный звук изменили все. Этот звук словно бы проник в Робби, полоснул вдоль всего его длинного тела… Он поцеловал ее уже без всякого смущения. То, что вызывало неловкость, исчезло, стало почти абстрактным. Ее вздох был исполнен желания, и он, тоже ощутив прилив желания, зажал ее в угол между книгами. Они продолжали целоваться, она тянула его за пиджак, неловко пыталась сорвать с него рубашку, расстегнуть пояс. Впиваясь друг в друга губами, они прижимались друг к другу. Она довольно сильно укусила его в щеку. Он отпрянул на миг, но тут же прильнул к ней снова, и она, уже сильнее, прихватила зубами его нижнюю губу. Он целовал шею Сесилии, откидывая ее голову назад, прижимая к полкам, она тянула его за волосы, стараясь приблизить его голову к своей груди. С неуклюжестью неопытного любовника он нащупал наконец ее сосок, маленький, твердый, и обхватил его губами. Она сначала замерла, потом задрожала. На миг ему показалось, что Сесилия теряет сознание. Ее руки обвились вокруг его шеи и сжали ее так сильно, что он не мог дышать; тогда, протиснувшись сквозь кольцо ее рук, он выпрямился во весь свой рост и, разомкнув ее ладони, притянул ее голову к своей груди. Она снова укусила его и рванула рубашку. Услышав, как звякнула упавшая на пол пуговица, они с трудом удержались от смеха и отвели взгляд в сторону. Сесилия прикусила его сосок. Ощущение было почти невыносимым. Робби запрокинул ей голову и, прижав ее к книжным корешкам, стал осыпать поцелуями глаза, языком раздвигать губы. От беспомощности у нее снова вырвался звук, похожий на вздох разочарования.