Наконец-то они чувствовали себя незнакомцами, прошлое было забыто. Каждый из них и себе самому казался другим, не понимающим, кто он и где находится. Дверь в библиотеке была массивной, и звуки из холла, которые могли бы насторожить их, заставить разойтись, до них не долетали. Они пребывали вне реального времени и пространства, там, где не было места ни воспоминаниям о прошлом, ни мыслям о будущем. Вокруг не существовало вообще ничего, кроме всепоглощающего ощущения, волнующего и нарастающего, кроме шуршания ткани и их неутомимой чувственной схватки. Опыт Робби был невелик, он только с чужих слов знал, что ложиться необязательно. Что же касается Сесилии, то, несмотря на все увиденные фильмы, прочитанные романы и лирические стихи, у нее не было никакого опыта. Тем не менее, невзирая на всю свою неопытность, они на удивление ясно представляли себе, чего хотят. Они целовались снова и снова, она крепко обхватывала его голову, лизала ухо, прикусывала мочку. Это возбуждало его все больше, распаляло, подхлестывало. Нащупав под юбкой ее ягодицы, он больно сжал их и, чуть развернув ее вбок, хотел шлепнуть «в наказание», но места, чтобы размахнуться, не хватало. Не отводя взгляда от его лица, она потянулась вниз — сбросить туфли. Они неуклюже суетились, расстегивая пуговицы, ища удобное положение. Все у них получалось неловко, но оба не испытывали никакого смущения. Когда он снова поддернул вверх облегающую шелковую юбку Сесилии, ему показалось, что в ее взгляде отразилась та же неуверенность, какую испытывал он сам. Однако существовал лишь один неизбежный исход, и им не оставалось ничего иного, как устремиться к нему.
Зажатая в угол, она обхватила руками шею Робби, уперлась локтями в его плечи и продолжала осыпать поцелуями лицо. Решающий момент оказался легким. Прежде чем плева разорвалась, они оба затаили дыхание, а когда это произошло, Сесилия быстро отвернулась, но не издала ни звука — гордость не позволила. Они двигались навстречу друг другу — глубже, глубже, — но за несколько секунд до конца вдруг замерли, пораженные неподвижностью. Их потряс не факт свершения, а чувство благоговейного страха перед возвращением. Почти соприкасаясь лицами, они смотрели друг на друга, изумляясь, что почти не видят глаз друг друга, и теперь настал черед отступить от той безличности, какая возникла совсем недавно. Разумеется, ни для одного из них не было ничего абстрактного в лице другого. Это были все те же сын Грейс и Эрнеста Тернеров и дочь Эмилии и Джека Толлисов, друзья детства, университетские однокашники, застывшие в состоянии безграничного восторга, потрясенные произошедшей с ними переменой. Близость знакомого лица не казалась нелепой, она была невиданным чудом. Робби смотрел на женщину, на девочку, которую знал всю жизнь, и думал, что перемена таится в нем самом и является настолько существенной, настолько биологически значимой, что может сравниться лишь с моментом появления на свет. Со дня его рождения с ним никогда не происходило ничего столь же важного и уникального. Сесилия ответила ему таким же взглядом, полным изумления перед случившимся и восхищения красотой лица, привычка к которому с раннего детства приучила ее не обращать на него никакого внимания. Она прошептала его имя, старательно выговаривая каждый звук, — как ребенок, который только учится говорить. Когда он в ответ прошептал ее имя, оно прозвучало как новое, незнакомое слово — те же слоги, но совсем другое значение. И наконец он выговорил три простых слова, которых ни бесчисленные произведения пошлого искусства, ни постулаты ложной веры так и не смогли полностью обесценить. Она повторила их, точно так же слегка выделив второе слово, словно была первой, кто их произнес. Робби не веровал, но не мог избавиться от ощущения невидимого присутствия некоего свидетеля, и, произнесенные вслух, слова эти прозвучали для него как оглашение подписей под невидимым договором.
Они оставались неподвижными с полминуты. Чтобы сдерживаться дольше, требовалось владеть высшими приемами тантризма. Они снова предались любовному наслаждению, упираясь в книжные полки, поскрипывавшие в такт их движениям. В такие моменты человек часто фантазирует, переносясь в отдаленные и возвышенные пространства. Робби видел, как шагает по скругленной вершине горы, словно зависшей между двумя более высокими пиками. Он неспешно осматривался, не торопясь подходить к скалистому обрыву и заглядывать в почти отвесную пропасть, куда ему вскоре предстояло броситься. Было соблазнительно прямо сейчас прыгнуть вниз, но он был человеком, умудренным опытом, поэтому находил в себе силы отойти от края и ждать. Это оказалось нелегко, его тянуло назад, приходилось сопротивляться. Если не думать о крае, можно заставить себя не подходить к нему и избежать искушения. Он нарочно стал вспоминать о самых скучных вещах на свете: гуталине, многочисленных бланках, которые обязаны заполнять абитуриенты, мокром полотенце на полу своей спальни. Перед глазами всплыла перевернутая крышка мусорного ведра с застоявшейся дождевой водой, полукруг, оставшийся от чайной чашки на обложке «Стихотворений» Хаусмена… Эту мысленную опись драгоценностей прервал ее голос. Она звала, приглашала его, мурлыча ему в ухо. Да. Они должны совершить прыжок вместе. Теперь он был с ней, они вдвоем заглядывали в пропасть и видели, как, осыпаясь, камни пробивают пелену облаков. Рука в руке, они будут падать, обратив лица к небу. Прижав губы к его уху, она все время повторяла одно и то же, и теперь он разобрал наконец слова:
— Кто-то вошел.
Он открыл глаза. Библиотека. Полная тишина. На нем — его лучший костюм. Все это он осознал довольно легко. С трудом повернув голову и взглянув через плечо, увидел лишь тускло освещенный письменный стол на привычном месте. Из угла, в котором они находились, дверь была не видна, но оттуда не доносилось ни единого звука, не падало ни малейшей тени. Она ошиблась. Ему отчаянно хотелось, чтобы она ошиблась, и, судя по всему, так и было. Он повернул к ней голову и хотел было уже это сказать, но она с силой сжала его руку, и он снова оглянулся. Брайони медленно шла по направлению к ним, потом остановилась, наткнувшись на стол, но не отвела взгляда. Так она и стояла там с глупым видом, уставившись на них, безвольно опустив руки. В этот короткий миг в голове у него промелькнула мысль, что он до сих пор ни к кому не испытывал ненависти. Ненависть оказалась таким же чистым чувством, как любовь, но лишенным страсти и рассудочно-ледяным. В ней не было ничего личного, потому что он возненавидел бы любого, кто сюда вошел. В гостиной или на террасе все собрались на аперитив, и Брайони надлежало быть там — с матерью, братом, которого она обожала, со своими маленькими кузенами. Не было никакой причины, которая могла бы привести ее в библиотеку, кроме как желание найти его здесь и лишить того, что ему принадлежало. Он ясно представил, как все случилось: девочка распечатала его письмо, прочла, испытала отвращение и смутно почувствовала, что ее предали. Она явилась сюда в поисках сестры — без сомнения, полная решимости защитить ее или предостеречь. Услышав шум из-за закрытой двери, движимая дремучим детским невежеством, прямолинейностью и глупым любопытством, она вошла, чтобы положить конец безобразию. Но ей едва ли придется это делать — они и сами уже отстранились друг от друга и теперь скромно оправляли одежду. Все было кончено.
Тарелки из-под основного блюда давно убрали, и Бетти принесла хлебный пудинг. Интересно, это ему кажется или она действительно из вредности положила детям вдвое меньше, чем взрослым, подумал Робби. Леон разливал третью бутылку вина. Он снял пиджак, тем самым подав знак двум другим мужчинам, что они могут последовать его примеру. Многочисленные ночные мотыльки бились в освещенные окна, тихо стуча в стекла. Промокнув губы салфеткой, миссис Толлис ласково посмотрела на близнецов. Пьеро что-то шептал в ухо Джексону.