– Слова дурацкие, но не оскорбительные. Я бы согласился с таким утверждением, если бы текст как-то принижал веру, но он не принижает. Да что говорить, мне кажется интересным, что в тексте ни разу не упомянуты Бог, церковь или благочестие. Похоже, автор намеренно уходил от таких тем.
– Почему?
– Не знаю, но я уверен, что это не ересь. Если ваша специализация – убийство, старший инспектор, то мое – ересь. Именно этим среди прочего и занимается Конгрегация доктрины веры. Мы преследуем ересь и еретиков.
– И след привел вас сюда?
Доминиканец взвесил вопрос. Точнее, взвесил ответ.
– Это была долгая охота, десятки тысяч миль и сотни лет. Отец Клеман правильно сделал, что уехал. В архивах инквизиции имеется декларация, подписанная самим Великим инквизитором; она предписывает провести расследование деятельности гильбертинцев.
– Но зачем? – спросил Бовуар, пытаясь сосредоточиться.
Ему казалось, что это сродни расследованию деятельности зайчиков и котят.
– Затем, что их основатель – Гильберт Семпрингхемский.
– Их собирались расследовать за непроходимую скуку? – спросил Бовуар.
Брат Себастьян захохотал, но сразу оборвал себя:
– Нет. За непроходимую преданность. Таков был один из парадоксов инквизиции: крайние преданность и благочестие оказываются под подозрением.
– Почему? – спросил Бовуар.
– Потому что их невозможно контролировать. Люди, которые беззаветно верят в Бога и преданы своему настоятелю и его приказам, не склонятся перед волей инквизиции или инквизиторов. Они слишком сильны.
– Значит, если Гильберт защищал своего архиепископа, он казался подозрительным? – спросил Гамаш, пытаясь следовать лабиринтами церковной логики. – Но Гильберт жил за шестьсот лет до инквизиции. И он защищал церковь от светских властей. Я бы скорее понял, если бы церковь объявила его героем, а не подозреваемым. Пусть и несколько столетий спустя.
– Шестьсот лет – ничто для организации, построенной на событиях тысячелетней давности, – сказал Себастьян. – И любой, кто возражает, становится объектом преследования. Вы должны это знать, старший инспектор.
Гамаш смерил его проницательным взглядом, но лицо монаха оставалось бесстрастным. Никакого скрытого смысла его слова не несли. Как и предостережения.
– Если бы гильбертинцы не исчезли, они бы повторили путь катаров, – продолжил доминиканец.
– А это еще кто такие? – спросил Бовуар.
Но ему хватило одного взгляда на лицо шефа, чтобы понять: вряд ли речь идет о средиземноморском клубе.
– Их сожгли заживо, – сказал брат Себастьян.
– Всех? – спросил Бовуар, чье лицо казалось серым в сумеречном свете.
Монах кивнул:
– Всех: мужчин, женщин и детей.
– За что?
– Церковь обвинила их в свободомыслии, в слишком большой независимости. А они становились все влиятельнее. Катаров называли «добрыми людьми». А добрые люди всегда представляют угрозу для недобрых.
– И церковь их убила?
– Но сначала попыталась наставить на путь истинный, – сказал брат Себастьян.
– Разве святой Доминик, основатель вашего ордена, не говорил, что катары не являются истинными католиками? – спросил Гамаш.
Себастьян кивнул:
– Но приказ уничтожить их пришел несколько столетий спустя. – Монах немного помолчал, а когда заговорил вновь, голос его зазвучал тихо, но отчетливо: – Многих сначала искалечили и отправили назад, чтобы напугать остальных, но тем самым лишь укрепили твердость катаров. Их вожди сдались, чтобы умиротворить церковь, но их расчет не оправдался. Убили всех. Даже людей, случайно очутившихся в том краю. Невинных. Когда один из солдат спросил, как отличать их от катаров, ему сказали, чтобы он убивал всех подряд, а там Господь разберется.
Посмотреть на брата Себастьяна, так он будто видел те события своими глазами. Присутствовал. И Гамаш задумался: а по какую сторону монастырских стен находился бы молодой доминиканец из Конгрегации доктрины веры?
– И то же самое инквизиция сделала бы с гильбертинцами? – спросил Бовуар.
Он больше не выглядел ошеломленным. Монах вернул Бовуара из его воспоминаний к реальности.
– Трудно сказать, – ответил Себастьян, хотя его слова казались скорее благим пожеланием, чем реальностью. – Но отец Клеман поступил мудро, что уехал. И мудро, что спрятался.
Себастьян еще раз глубоко вздохнул.
– Это не ересь, – сказал он, взглянув на пергамент. – Здесь говорится о бананах, а рефрен – «Non sum pisces».
Гамаш и Бовуар посмотрели на него с недоумением.
– «Я не рыба», – перевел доминиканец.
Гамаш улыбнулся, а Бовуар так просто обалдел.
– Значит, не ересь? – уточнил старший инспектор.
– Удивительно красивая мелодия. Это песнопение, хотя и не григорианское. Здесь используются все правила, но чуть измененные, словно это совершенно новое образование, – он постучал по пергаменту, – основанное на старом фундаменте.
Глаза его возбужденно горели. На лице снова засветилась улыбка.
– Я думаю, это ни в коей мере не карикатура на григорианские песнопения. Напротив, автор пытался воздать должное песнопениям, даже выразить им уважение. Композитор использовал невмы, но таким образом, с каким я никогда прежде не сталкивался. Их здесь так много.
– Брат Симон снял копию с оригинала, а другие монахи попытаются перевести невмы в ноты, – объяснил Гамаш. – Он предположил, что невмы предназначались для различных голосов. Для слоев голосов. Для гармонии.
– Гм… – сказал брат Себастьян, снова забывшийся в музыке.
Его палец задержался на каком-то месте на листе пергамента. Когда он наконец передвинул руку, Гамаш увидел, что палец прежде закрывал маленькую точку в начале музыкальной записи. Перед первой невмой.
– Запись старая? – спросил Гамаш.
– Нет-нет. Ни в коем случае. Она, конечно, сделана под старину, но я удивлюсь, если узнаю, что она старее нескольких месяцев.
– И кто ее сделал?
– Вот чего я никак не могу знать. Но я утверждаю, что ее сделал тот, кто хорошо разбирается в григорианских песнопениях. В их структуре. В невмах, разумеется. Но в латыни – слабовато. – Брат Себастьян посмотрел на Гамаша с почти нескрываемым удивлением. – Возможно, вы, старший инспектор, одним из первых людей на земле слышали совершенно новую музыкальную форму. Вероятно, вы испытывали волнение.
– Откровенно говоря, да, – признал Гамаш. – Хотя я понятия не имел, что слушаю. Но после пения брат Симон сказал несколько слов о латинском тексте. Он считает, что, хотя здесь всего лишь цепочка забавных выражений, в музыкальном плане они имеют глубокий смысл.