– Он прав, – кивнул монах.
– Как это понимать? – спросил Бовуар.
– Эти слова, эти слоги соответствуют нотам. Как слова песни или стихи. Они должны иметь соответствующий размер. Эти слова соответствуют музыке, но в остальном лишены смысла.
– Так почему они здесь? – спросил Бовуар. – Они ведь должны что-то значить.
Все трое уставились на лист пергамента. Но тот ничего им не сказал.
– Теперь ваша очередь, mon frère, – сказал Гамаш. – Мы рассказали вам о музыке. Ваш черед сказать нам правду.
– О том, почему я здесь?
– Именно.
– Вы думаете, мое появление не связано с убийством приора? – спросил доминиканец.
– Я уверен. По времени не получается. Вы не смогли бы приехать из Ватикана так быстро, – сказал Гамаш. – Но даже если бы и смогли, по прибытии вы никак не продемонстрировали, что разделяете скорбь со своими собратьями. Вы всем своим видом выражали довольство. Вы приветствовали монахов так, словно искали их долгое время.
– Верно. Их искала церковь. Я упоминал об архивах инквизиции и о найденном там приказе расследовать гильбертинцев.
– Oui, – произнес Гамаш с растущей настороженностью.
– Понимаете, расследование никогда не заканчивалось. У меня есть десятки предшественников в Конгрегации, которые потратили жизнь на то, чтобы найти гильбертинцев. Когда умирал один, на его место заступал другой. Со времени их исчезновения не прошло ни года, ни дня, ни часа, чтобы мы их не искали.
– Псы Господни, – пробормотал Гамаш.
– C’est ça. Ищейки. Мы никогда не сдаемся.
– Но прошло несколько веков, – сказал Бовуар. – Почему вы продолжали поиски? Почему это имело значение?
– Потому что церковь не любит иных тайн, кроме тех, что творит она сама.
– Или тех, что творит Бог? – спросил Гамаш.
– К ним церковь тоже относится снисходительно, – признал монах, и опять на его лице появилась обезоруживающая улыбка.
– Как же вам удалось их найти? – спросил Бовуар.
– Неужели не догадались?
– Если бы я хотел строить догадки, то догадался бы, – отрезал Бовуар.
Нахождение в закрытом пространстве действовало ему на нервы. Ему казалось, что стены смыкаются вокруг него. Что монастырь, монах, церковь гнетут его. Ему хотелось одного: выбраться отсюда. Вздохнуть поглубже. На него словно набросили удавку.
– Запись, – сказал Гамаш после недолгого размышления.
Брат Себастьян кивнул:
– Именно. Изображение на обложке компакт-диска. Стилизованное изображение монахов в профиль. Почти карикатура.
– Мантии, – вставил Гамаш.
– Oui. Черные мантии с белым капюшоном и небольшим нагрудником. Да еще драпировка на плечах. Таких одеяний нет больше ни у кого.
– «Бедствие некое близится ныне», – процитировал Гамаш. – Может быть, это и есть бедствие.
– Музыка? – спросил Бовуар.
– Современность, – ответил брат Себастьян. – Вот что приблизилось к гильбертинцам.
Гамаш кивнул:
– Много веков они распевали свои псалмы в безвестности. Но благодаря новым технологиям с их музыкой познакомился весь мир.
– И Ватикан, – подхватил брат Себастьян. – И Конгрегация доктрины веры.
Инквизиция, подумал Гамаш. Гильбертинцы наконец обнаружены. Песнопения их выдали.
Зазвучали колокола, и звон проник в зал собраний.
– Мне нужно в туалет, – проговорил Бовуар, когда они втроем вышли из небольшого зала. – Я найду вас попозже.
– Прекрасно, – сказал Гамаш, провожая взглядом Жана Ги, который быстрым шагом двинулся по церкви.
– Вот вы где!
К ним направлялся старший суперинтендант Франкёр. Он улыбнулся монаху и небрежно кивнул Гамашу.
– Я подумал, не посидеть ли нам вместе, – предложил Франкёр.
– С удовольствием, – ответил монах. Он посмотрел на Гамаша. – Вы к нам присоединитесь?
– Я, пожалуй, посижу здесь, помолчу.
Франкёр и брат Себастьян сели на скамью впереди, а Гамаш устроился в нескольких рядах за ними.
Он понимал, что поступает невежливо. Но ему это было безразлично. Гамаш смотрел на затылок Франкёра, сверлил его глазами. Его переполняла благодарность Жану Ги за то, что тот предпочел туалет молитве. Одним соприкосновением с Франкёром меньше.
«Помоги мне, Господи», – молча молился Гамаш. Даже здесь, в месте умиротворения, он закипал яростью при одном виде Сильвена Франкёра.
Он продолжал поедать затылок Франкёра глазами, и тот поежился, словно чувствуя его взгляд. Но не повернулся. Повернулся доминиканец.
Брат Себастьян повернул голову и посмотрел в глаза Гамашу. Старший инспектор перевел взгляд с Франкёра на монаха. Несколько секунд они смотрели друг на друга. Потом Гамаш снова вперился в суперинтенданта. Ненавязчивая просьба монаха не поколебала его.
Но наконец он закрыл глаза и несколько раз глубоко вздохнул. Он снова обонял запах Сен-Жильбера, такой знакомый, но чуть изменившийся. Смесь прежнего запаха с чем-то еще. С тимьяном и монардой.
Естественное и рукотворное [64] сошлись здесь, в монастыре, расположившемся в медвежьем углу Канады. Покой и ярость, молчание и пение. Гильбертинцы и инквизиция. Хорошие ребята и не очень.
У Бовуара, когда он услышал колокола, чуть голова не пошла кругом. От предчувствия к горлу подступила тошнота.
Наконец-то! Наконец-то!
Он поспешил в туалет, помочился, вымыл руки, потом налил в стакан воды. Вытащил из кармана маленький пузырек с таблетками, снял с него крышечку и вытряхнул на ладонь две таблетки.
Заученным движением поднес ладонь ко рту, почувствовал на языке крохотные таблеточки. Глоток воды – и они проскользнули по пищеводу.
Выйдя из туалета, Бовуар остановился в коридоре. Колокола продолжали звонить, но он не стал возвращаться в Благодатную церковь, а быстро направился в кабинет приора. Закрыл дверь и припер ручку новым стулом.
Звон колокола доносился и сюда.
Бовуар сел за стол, подтащил к себе ноутбук и включил его.
Звон прекратился, и наступила тишина.
Бовуар поставил запись с компакт-диска и отключил звук. Не нужно привлекать внимание. И потом, саундтрек хранился в его голове. Всегда.
Появилась картинка.
Гамаш открыл глаза, когда в Благодатной церкви с появлением первого монаха зазвучали первые ноты.
Брат Антуан нес простой деревянный крест, который разместил в держателе на алтаре. Затем поклонился и занял свое место. Следом подтянулись другие монахи – они кланялись кресту и тоже занимали свои места. Пение не стихало. Весь день длиною в жизнь.