Какие бы снотворные ему ни давали, они отменяли силу тяжести и время и расслабляли его проблесками вечности, проскальзывающими у него между пальцами, прежде чем он полностью отключался. По утрам, когда вечерняя доза уже не действовала, горячее, раздражающее ощущение под кожей было желанным, как прохладный дождь, ибо означало, что он, пусть и ненадолго, будет в ясном сознании. Хотя в августе город наполовину опустел, в восемь утра Амстердам-авеню бывала запружена автобусами. Колокола церкви Св. Иоанна громко возвещали время, еще не раскаленное солнце висело довольно низко на востоке, и все кварталы с восточной стороны подпирались черным клином тени.
Скользя среди расслабленных воспоминаний и грез, он не мог отличить одно от другого. Хотя солнце начинало припекать западные фасады во всем городе, Гарри был с Кэтрин в Амангасетте, где стояла июльская ночь, песок и ветер были холодны, а о берег бились волны. Слева бурлил черный океан. Справа по прямой дороге через дюны шел нью-йоркский поезд, чей свисток звучал скорбной нотой, пока он не минует переезд, заливая путь перед собой ослепительным светом. Они лежали на склоне дюны. Иногда летняя ночь тоскует по зимней ясности и по твердости вещей, отсрочка которых всегда временна. Согревая друг друга в объятиях, они это понимали.
Он был один. Стены комнаты были окрашены в бежевый цвет. Протестантский крест – только дерево, без Иисуса – висел на внутренней перегородке напротив двух больших окон, наполненных солнцем, которое вскоре поднимется над облаками. Тогда его свет рассеется, словно сквозь хлопковую ткань, но теперь он напоминал поток белого золота, прорвавший плотину. В большинстве своем больничные палаты не бывают такими просторными, в них нет ни букетов в китайских вазах, ни изящной английской мебели. Он представления не имел о существовании подобных больничных апартаментов, пока не проснулся в одном из них в больнице Св. Луки, куда Кэтрин перевела его после звонка отцу.
Когда к нему вернулась способность говорить, он рассказал ей, что большинство больниц, которые он видел, были госпиталями, размещенными во влажных палатках, где неразличимыми рядами лежали сорок человек, среди которых было много умирающих. Через прорехи в брезенте просачивался дождь, собираемый в ведра, о которые спотыкались медсестры и санитары. О мертвых не скорбели, их просто выносили в мешках. Стенки сотрясались ветром и громом артиллерии, участвовавшей в боях, из-за которых палатки никогда не пустели.
– Когда ты на свои пожертвования содержишь целый больничный корпус, то получаешь возможность лежать в такой палате, как эта, – сказала она, – с такой скромной оплатой дополнительных услуг, что это похоже на мошенничество. Когда в этой больнице лежат не те, кто ее содержит, ее занимают южноамериканские диктаторы.
– Я не делал никаких пожертвований.
– Я тоже. Ни один из нас не заслуживает этой палаты, но мы ее получили. Будешь беспокоиться о справедливости, когда поправишься.
Каждый день Кэтрин приходила в десять утра, и, не считая трех получасовых перерывов, во время которых она быстрым шагом обходила кампус Колумбийского университета, оставалась с ним до пяти вечера, если не было репетиции. Просыпаясь, он чувствовал прилив сил и энергии. Но они быстро иссякали, и, если ничто не отвлекало его внимание, он снова засыпал. Он спал даже в присутствии Кэтрин, пока она читала, сидя на диване под крестом. Диван стоял достаточно далеко, а сама комната была такой большой, что во время грозы, когда становилось темно, как будто наступало затмение, ей приходилось включать лампу для чтения, пока струи дождя хлестали в окна.
Такие размеренные и сильные дожди, которые часто идут в августе, усыпляли его, как ничто другое, и поскольку она старалась не разбудить его, когда уходила, то казалось, что она возникает и исчезает сверхъестественным образом. Он хотел большей власти над вещами, но ненасытная потребность организма в отдыхе, снотворное и тишина его палаты одерживали над ним верх.
Открылась дверь, и вошла дневная медсестра, почтенная ирландка с зелеными глазами и пепельно-русыми волосами, с характерным выговором женщины, лишь на одно поколение отстоявшей от беспримесного провинциального говора. Слова лились из нее, как ручеек, бегущий по камням, глубокий, певучий и чистый.
– Молодая леди придет в десять. Кто же это сидит рядом с вами, словно ангел? Вы счастливчик. Вам надо принять ванну хотя бы только ради нее. Вы сможете сегодня самостоятельно идти?
– Думаю, да.
– На улице была утечка газа, так что завтрак подадут на полтора часа позже, но горячей воды это не коснулось, у нас своя котельная, на мазуте, как мне сказали. Пока вы будете в ванной, я сменю простыни и приберу в палате. Вы ведь не Аргентиной правите, верно? – спросила она, привыкшая к диктаторам с сердечными недугами.
– Пока только готовлюсь, – сказал Гарри. Он начал изнурительный процесс вставания с кровати. Она открыла шкаф справа от него, и он почувствовал колебание воздуха, произведенное дверцей. Стоя на месте, он слегка покачивался, и она помогла ему надеть темно-синий кашемировый халат, который подарила ему Кэтрин, когда он сказал, что у него никогда не было халата.
– Дойдете? – спросила медсестра.
– Потихоньку.
Когда она ушла, он сел в кресло и с трудом надел больничные тапочки. Потом встал и волоча ноги дошел до двери, задыхаясь, с бешено колотящимся сердцем. Он знал из предыдущего опыта, что выздоровление происходит скачкообразно, что когда он полностью восстановится, то в его нынешнюю слабость будет невозможно поверить. Держась за стену, он добрел до ванной, включил свет, закрыл дверь и отдышался, как будто только что взбежал по лестнице на Эмпайр-стейт-билдинг. Потом залез в ванну и открыл кран. Вода хлынула как из брандспойта. Пока ванна наполнялась, он раздевался, закрыв глаза, чтобы расходовать меньше сил. Матовое стекло светильника делало свет в ванной жемчужным, и, когда ванна наполовину наполнилась, он ухватился за рифленые ручки на стене и опустился в горячую воду. Потом, уже в полусне, он услышал, как вода вытекает через слив.
Мысли и сновидения перемешивались, пока он лежал в ванне. Он видел поток черной воды, забитый цветами и зелеными стеблями – погруженный в себя, неторопливый и спокойный, живущий своей жизнью. Он думал о таких вещах, как морская или чистая озерная вода, явно безликая, инертная и прозрачная, при ярком свете через нее видны на дне полные движения серые мраморные разводы как безмолвный отчет об отчаянных событиях наверху – сражениях потоков, завихрениях, фронтах и волнах в трех измерениях, даже маленькую часть которых не могут объяснить все физики мира, но которые свет делает легкодоступными для понимания.
Взятые вместе океаны, моря, реки, озера и ручьи, даже вода, капающая с карниза, или дождь, стучащий по жестяной крыше, но особенно прибой и ветер в открытом море, который треплет пену на гребнях волн и разбивает ее в водяную пыль с тихим хрустом, как у дробящихся сосулек, но мягче… Взятые вместе настойчивый плеск маленьких волн на внутренних озерах, как будто протестующих против земли, лишающей их свободы, рев ураганов в Атлантике, тайфунов в Тихом океане, волн, обрушивающихся по всему миру… Все это – неподвластное воображению, слишком огромное по объему и разнообразию – есть непрестанное пение земли, которая, чтобы обозначить свое существование в пустоте, испускает не только отраженный от звезды свет, но и чудесную, умиротворяющую, бесконечно длящуюся песнь.