– Это потому, что он такой грустный, – предположила Кэтрин. – Он слишком долго катился вниз и поэтому вообще не хочет двигаться, так что живет в застывшем времени. Это напоминает мне моих кузин, маленьких девочек – Хейл, – которые всегда мешкают в дверях. Через порог не переступят, пока не обменяются взглядом с родителями. Они любят то, что у них есть, и с подозрением относятся к переменам. Не знаю, почему Джордж так меня трогает, но это правда.
– Потому что он стар, не добился успеха и не может позволить себе бросить это поприще. Требуется пропитание, вот он и перебивается от одной неудачи до другой, пока, а ждать осталось недолго, ему вообще не будут больше давать никаких ролей. Для театра он станет вымершей особью, и никто никогда не будет думать о нем или о его связи с профессией, на представителей которой всегда смотрят влюбленными глазами.
– А что потом?
– Поселится в квартире размером с чемодан и станет выживать на скудном рационе. Днем будет сидеть на скамейке посреди Бродвея, глядя на голубей, и возвращаться к себе в квартирку, где летними вечерами будет сидеть у открытого окна, слушая по радио бейсбольный матч, попивая «Рейнгольд», одну бутылку на вечер, и глядя на окна по ту сторону двора-колодца. Так он протянет лет пять или десять, может быть, двадцать. Потом заболеет, поборется с этим некоторое время, как рыба, упавшая на палубу, а потом умрет. В «Таймс» ему отведут полтора дюйма, без фотографии. «Джордж Йеллин, актер эпизодических ролей».
– А его мать и отец?
– Его родители, давно умершие, возможно, любили его так, как надлежало его любить – надеюсь на это, – и как не любят его все остальные. То есть независимо от его успехов. В конце концов, это то, к чему все возвращаются, единственное, что имеет значение, – это те, кто тебя любит, пускай ты ничего не добился.
– А ты меня так любишь? – спросила она.
– Я тебя люблю именно так, хотя ты вряд ли потерпела неудачу.
– Мне кажется, потерпела.
– Нет. Но даже если бы ты провалилась, для меня это не имело бы никакого значения, потому что все то, что я люблю, всегда при тебе с того самого дня, когда ты родилась.
Она его толком не слушала. Поправляя волосы в точности как ее мать – Гарри отметил это – и загипнотизированная сиянием роз, она сказала:
– Я собираюсь бросить.
– Всего-то из-за девяти плохих рецензий?
Она не смогла удержаться от смеха.
– Девяти из девяти, и каких рецензий! Я была единственной, кого обругали.
– Кто сказал, что будет легко? Ты же работаешь, как сама мне говорила, ради нескольких мгновений почти божественной благодати. Остальное – либо однообразие, либо агония.
– Тем не менее, – сказала она.
– Что тем не менее?
– Невозможно спорить с таким жестоким единогласием. Все до одной полны такой ненависти.
– Но как раз в этом твой щит и меч.
– Как так?
– Девять рецензий.
– Да?
– Все полны ненависти.
– Да?
– Все приходит к одному и тому же выводу.
– И?
– Все без исключения представляют собой злой отклик, основанный на мнении, будто тебе купили роль. Девять рецензентов. Где, по-твоему, они живут?
Она начала прозревать, словно от гнева.
– Кто, рецензенты?
– Рецензенты. Думаешь, они живут все вместе, в одной комнате? В одном здании? Готов поспорить, они живут в самых разных местах. Готов поспорить, они живут в Маттапэне, Сомервилле и Суомпскотте. Это пока только три. Мы в Массачусетсе. Они, вероятно, живут в городках под названиями вроде Мушакумвит и Уэст-Фишкейк. Они – театральные критики. Может, некоторые из них живут в Бикон-Хилле, а один, возможно, обитает в Бэк-Бее. Они не читают одного и того же, не разговаривают друг с другом: они конкурируют и, вероятно, ненавидят друг друга.
– Если здесь, как в Нью-Йорке, они вместе выпивают, пока обдумывают гадости, которые напишут.
– Нет, это Бостон. Они слишком глупы, чтобы так делать. Может, где-то в прессе появился такой слух, а может, и нет. Если появился, то кто его запустил? И кто постарался, чтобы о нем узнали все театральные критики в Бостоне?
– Я не могу в это поверить, – сказала она. А потом, лишь немного поразмыслив, добавила: – Нет. Нет. Могу.
– Он же способен на это, не так ли?
– Способен, – сказала она. – Ты вот чего не знаешь: у Беконов он отвечает за финансирование газет, на которых они много зарабатывают. Но нельзя сказать наверняка. Узнать это невозможно. Мы никогда не сумеем ничего доказать. Но даже если бы сумели, что бы мы могли сделать?
Гарри помотал головой и поджал губы: мол, об этом я кое-что знаю.
– Что? – спросила она.
– Они прятались, – сказал он, – в церквах, больницах, монастырях, школах…
– Кто прятался?
– Немцы. Они оттуда стреляли. Хотели, чтобы у нас не было уверенности. Хотели, чтобы мы погибли из-за того, что у нас нет уверенности и что мы добрые люди.
– А вы что делали?
– Мы обнаружили, что мы не настолько добры.
Улицы теперь заполнялись рабочими в серых одеждах, секретаршами, выходящими из трамваев, людьми, спешащими занять свои места в конторах, на заводах и в магазинах. Парусники уходили в море, а пароходы входили в порт. Поезда из западных пригородов и с северного побережья направлялись на станции на востоке и юге, а тени постоянно передвигались в соответствии с перемещением солнца. Они наступали как прилив, а за ними точно так же следовал свет. Все подвергалось риску, и ничто не оставалось тем же самым. Цветы в номере Кэтрин в «Ритце» то сияли, то переставали сиять, по мере того как солнце меняло положение и светило то в одно окно, то в другое.
Большую часть утра они провели в объятиях друг друга. Это ее утешило. И когда он ушел, чтобы успеть на поезд в Нью-Йорк, отправлявшийся в час дня, она снова была готова выйти на сцену без страха и опасений, хотя знала, что все, кто придет в театр, будут жаждать увидеть великолепную постановку и заранее морщиться при ее появлении. Чего бы ей это ни стоило, она будет держаться. Она заставит их забыть. Теперь это стало ее задачей, выдержать, без гарантий, как и все те люди в сером, заполнявшие улицы, направляясь на свои рабочие места, анонимные от рождения до смерти и во веки веков, так называемые маленькие люди, которые так часто бывают храбрыми, как – воины, и великодушными, как короли.
Когда поезд Нью-Хейвенской железной дороги из Бостона втянулся в Центральный вокзал, Гарри вышел на платформу во влажный воздух, в котором еще чувствовались остатки летнего тепла. Колонны послеполуденного света сквозь витавшую под сводом пыль спускались в огромное Саргассово море главного вестибюля, где под мерцающими на потолке созвездиями уже начался час пик. Гарри чувствовал себя как дома среди десятков тысяч спешащих существ в габардиновых костюмах, с портфелями и газетами под мышками, с мрачными, пронзительными выражениями ньюйоркцев, сражающихся на рынке, в офисах и на улицах. Портретная галерея тысяч и миллионов людей, которые, возможно, когда-нибудь преодолеют смертность, была нескончаема. Ибо, может быть, с наступлением вечности все мимолетные благословенные мгновения мужчин, женщин и детей, потерянные для памяти, пробудятся, чтобы радостные Ниагары света выгравировали их на черных стенах времени.