Если бы не Гаврюша — попался бы я к ним в кровожадные лапы. Но он кинулся на крикуна, оказавшегося черноволосым подростком, с целью схватить его за ухо или за волосы и, ударив лицом о стенку, заставить замолчать.
Непонятным образом крикун вывернулся и кинулся прочь по коридору, а мы, даже не проводив его взглядом — вниз по лестнице. Гаврюша опять схватил меня за руку и заставлял двигаться все скорее и скорее. В прихожей уже стояли швейцар и сторож, готовые схватить нас, сверху за нами гнались коридорные. Беда казалась неминуемой.
Как во всякой почтенной гостинице, а именно таковой и являлся «Петербург», в нижнем этаже был устроен большой обеденный зал. К дверям, ведущим на улицу, нас не пускали; делать нечего — мы кинулись в этот обеденный зал, а там я вдруг опомнился и стал кидать в преследователей стульями. Силой меня Господь не обидел, и не надо, глядя на мой скромный рост, предполагать во мне слабость. Пока я вел эту канонаду, Гаврюша отворил окно — и мы отважно выскочили прямо на Замковую площадь.
Теперь главное было — пропасть из виду, но при этом не налететь на патруль. Мы положились на быстроту наших ног и, завернув за угол, нырнули в Малую Замковую улицу, оттуда — в Монастырскую и, в конце концов, выбежали к Дворянскому собранию. Сейчас, вспоминая ту ночь, я вижу, что нас спасло чудо.
— Держите, сударь, — сказал Гаврюша, тыча мне в руки нечто мягкое.
— Что это?
— Добыча.
— Какая еще добыча?
— С головы у мерзавца сорвал. Сдается, парик.
Мы стали искать, где бы досидеть до утра. В том же Санкт-Петербурге довольно всяких сараев во дворах, но в Рижской крепости каждая пядь земли на счету, дрова хранят в подвалах, а подвал плох тем, что спуститься-то в него дегко — выставил окно, выходящее на улицу на уровне твоих колен, да и соскочил, а выбираться как прикажете? Тем более, что во многих подвалах сделаны у окон откосы, чтобы удобнее спускать дрова или при нужде что-то вытягивать наружу. Наконец мы нашли какую-то щель в стене возле Яковлевской кирхи, забрались туда, уселись за землю и, поговорив малость, задремали.
Когда рассвело, мы разглядели парик внимательно. Он был уже старый, засаленный, и вороные кудри навели нас обоих на одну и ту же мысль:
— Уж не Казимира ли мы застали в комнате покойного итальянца?
Мы привыкли считать его подростком — его живая, худая, мальчишеская фигурка к тому располагала, он был одного роста с Ваней. Но странный это, однако, подросток — в парике! Допустим, для участия в представлении парик зачем-то нужен — красоты придает, что ли? Но представление завершилось — снимай его и напяливай на деревянного болвана, как делали наши деды при покойной государыне Елизавете Петровне.
Так и не поняв, точно ли это был он, мы стали соображать — как же теперь выбираться отсюда. Ворота отворяются рано — в крепость впускают прислугу, которая весь день служит хозяевам, а ночевать уходит в предместья; впускали разносчиков, зеленщиков с их корзинами, молочников с их бочатами; множество всякого народа, который кормится в крепости. Додумались до того, что нужно сперва оказаться у склада за реформатской церковью, в котором Ларионовы спокон веку нанимали то один, то два яруса. А там уж Гаврюша сразу найдет знакомцев, и мы выйдем в Московский форштадт с какими-нибудь мешками на плечах и невинным выражением физиономий.
Можно было держать пари, что хозяева «Петербурга» уже отнесли в полицию явочную, в которой самым злодейским образом расписали и грабеж, и ущерб обеденному залу, и наши приметы.
Наконец мы оказались в Гостином Дворе и отыскали Яшку Ларионова.
Купчина от наших подвигов в восторг не пришел, но и в панику не ударился.
— А то я не найду, где вас в русской Риге спрятать? — спросил он.
— Спрятаться нетрудно, — отвечал я. — Но я сюда приехал за племянником. И сейчас я уж беспокоиться начал — а жив ли он? Надобно найти в цирке своего человека. Я ему заплачу — лишь бы растолковал, что там за чертовщина творится.
— Хм… — задумчиво произнес Яшка. — А ведь человечек-то такой у нас есть. Только подход нужен особенный…
И как-то залихватски подмигнул мне.
— Это как же? — спросил я.
— Выйди-ка, Гаврюша, — приказал Яшка.
Когда мой праведник в образе хитрого приказчика покинул комнату и затворил за собой дверь, Яшка еще немного выждал, прежде чем приступить к делу.
— Алексей Дмитрич, девка, что вы в цирке спасли, у вас ведь проживает?
— А куда ей идти — она на больную ногу ступить не может. И в цирк вернуться ей страшно — я там, надо думать, ее любовника изувечил.
— Так вот к ней и нужно бы подкатиться.
— А как?
— Как? Ну… не мне вас учить… Ну, как к девкам подкатываются?
— Тьфу! — вскричал я, невольно скопировав интонацию Гаврюши. — Яша, да ты думай хоть изредка, что говоришь! Как это я, человек пожилой, почтенный, известный безупречным образом жизни, — да к какой-то приблудной девке?.. Да я и не знаю, как это делается! Давно эти проказы забыл!
— Пожилой? — Яшка задумался. — Сколько ж вашей милости лет?
— Сорок пять!
— Меня, стало быть, на три года постарше?
— Не знаю, я тебя не крестил, — буркнул я, придя от Яшкиной затеи в сквернейшее расположение духа.
В молодости я, понятное дело, проказничал. Да кто из моряков, приходя в порт, не думает первым делом о жрицах любви? Да и не только о них — было в моем тайном списке и несколько замужних дам. Но шли годы, и я не то чтобы обленился — а как-то само вышло, что я от этих дел отошел. Жениться я все как-то позабывал, ухаживать за дамами после тридцати пять перестал — боялся выглядеть комичным, этаким мышиным жеребчиком на тонких ножках, над которым дамы исподтишка посмеиваются, хотя исправно принимают его букеты и комплименты. К молоденькой свататься — ясно же, что она меня не полюбит. К вдовушке в подходящих годах — так Бог весть, полюблю ли я ее. На театральных девок денег нет, а приблизить к своей особе квартирную хозяйку, не давая ей надежды на венчание, — тоже нехорошо…
— В такие годы можно еще молодую взять и дюжину детей с ней нарожать, — уверенно сказал Яшка. — В год по младенцу, не слишком себя утомляя. И всех в люди вывести. И в семьдесят пять, выдав замуж младшую дочку, о душе подумать.
Я вздохнул. Дети — это сплошные нелепые хлопоты, довольно взглянуть на мою бестолковую сестрицу, чтобы разувериться в счастье семейной жизни.
— Так вот, коли уж вы ту девку спасли от большой беды, надобно за ней приволокнуться — она от одной благодарности многое для вас сделает. Все расскажет про цирк, про де Баха, скажет, к кому от ее имени тихонько подойти. И про Ваню вашего расскажет.
— То же самое она мне поведает, если и не приволокнусь.
— Ан нет! Теща у меня мудрейшая баба, ума для бабы просто неслыханного, как-то выпила наливочки — и много чего мне про женский пол наговорила. Коли вы с той девкой будете по-простому говорить, она вам кратко на ваши вопросы ответит — да и будет полагать, что по гроб жизни вас облагодетельствовала. А коли с лаской — она вас и по руке шлепнет, и нахалом назовет, а все же ей будет приятно и она язычку даст волю.