Восхищение росло в ее лице.
– Ты меня разыгрываешь.
Надменному обладателю трех звезд, самому прекрасному в мире шеф-кондитеру захотелось нездоровой пищи? Лакомства массового производства для подростков, да еще полного химии? «Макдоналдс»?
Люк поежился и слегка покраснел.
– Я не ем целый день, понимаешь? Никто из нас не ест. Слишком много адреналина, ведь мы работаем очень быстро. Иногда устраиваем дегустацию, когда развиваем новую задумку. Или быстренько обедаем в кафетерии отеля. Но чаще всего люди не могут достаточно успокоиться, чтобы поесть должным образом.
– Значит, ты приходишь домой и начинаешь наполнять свой желудок нездоровой пищей, как только отдохнешь, – поняла Саммер. – Потому что за день ты сжег уйму калорий.
Его румянец потемнел, хотя он попытался притвориться, будто это совершенно приемлемое поведение.
Люк, создающий красивейшие, волшебные кулинарные сокровища, питается… всякой дрянью.
– А почему вы не берете домой остатки мороженого вместо того, чтобы выбрасывать их? Или оставшиеся macarons [132] и пирожные?
То есть что-нибудь хорошего качества, ради бога. Ведь он же не какая-то неухоженная скотина, которая проводит жизнь, поедая отбросы, а свое тело отдает людям, чтобы те понаделали из него хороших, сочных стейков.
– Я их просто не хочу. Весь день я трачу на работу с этими вещами. Мне хочется чего-то такого, о чем я не должен думать. Соль, жир, сахар. – Его глаза вспыхивали при каждом слове. Да он буквально голодает, поняла она. Вот сейчас, в эту минуту. Если он весь день работает с той скоростью, что она видела, и почти ничего не ест, то сжигает собственную мышечную массу. – Я хочу поесть. Я слишком устал для всяких трансцендентных опытов. – Он засмеялся, и выражение его лица смягчилось. – Конечно, за исключением тебя, soleil.
Как же безумно она любит его! Но он, вероятно, заткнул бы ей рот кляпом, если бы она опять попыталась сказать это. Ее сердце упало, когда она поняла, сколь много он значит здесь. Ничего хорошего для нее не могло получиться из всего этого.
– Вот что я тебе скажу. – Она не стала обращать внимания на свои ощущения, не имея сил сопротивляться потребности заботиться о нем, раз он сам о себе не заботится. – Ты останешься здесь. Я сама займусь едой.
Она вспомнила сказку про Али-Бабу, когда одна, да еще среди ночи, вошла в темную кладовую и начала передвигать большие полки на колесиках, напоминающие стойки с одеждой. Она взяла минералку, картофельные чипсы, веджимайт [133] , маринованную сельдь. Хромая от боли в напряженных икрах, она захватила еще злаки и сухую пасту [134] , а затем совершила набег на кухни.
Когда Саммер вернулась, Люк лежал на кушетке, выполненной в стиле ар-деко. Рукой он прикрывал глаза и мог бы казаться спящим, если бы не грыз костяшки пальцев.
Он сдвинул руку, чтобы посмотреть на Саммер, и в его глазах отразился медный свет.
Она вошла в небольшую кухонную зону. Люк поднялся с кушетки с таким изяществом, будто и не трудился двадцать часов с огромной скоростью, и последовал за нею.
– Сядь, – твердо сказала она.
Он сел на барный табурет, облокотился на черную гранитную стойку и стал так пристально разглядывать ее, будто она была единорогом, вышедшим из лесной чащи.
– Вот. – Она дала ему на выбор засахаренные хлопья и цельные зерна, на которые он не обратил внимания. Его взгляд прояснился, когда он увидел коробку с изображением маршмеллоу. Саммер засмеялась и насыпала ему целую миску.
– Добавить сахара?
– Да, – сказал он, пытаясь притвориться, что совсем не смущен.
– Нам придется поработать над твоими предпочтениями в еде.
Она добавила полную ложку сахара и через стойку подвинула миску к нему. Саммер не успела убрать руку, и Люк схватил ее.
Она поглядела на него. Мало того, что он смотрел вниз, так еще и поднял другую руку, чтобы спрятать лицо. Потом сильно сжал ее руку и выпустил, чтобы взять ложку.
– Начнем с этого.
Она вытащила кастрюлю и налила в нее воды.
Он поднял глаза, и ложка замерла у него во рту.
Она поставила кастрюлю на плиту и добавила соли. Он медленно проглотил хлопья, и его ложка осталась висеть в воздухе.
Саммер вытащила неглубокую сковороду и нарезала небольшими кубиками толстый ломоть панчетты [135] . Люк поместил обе руки ладонями вниз на гранит и остался неподвижен как статуя. Лишь раз его грудь с трудом поднялась, будто он наконец вспомнил, что надо дышать.
Она начала краснеть.
– Это довольно просто. У меня в колледже был друг, который считал, что я по меньшей мере должна уметь сварить пасту и бросить в нее сыр. И соседка на острове тоже учила меня готовить, когда поняла, что я питаюсь в основном йогуртами, манго и крекерами.
И вот она стоит у плиты и варит пасту для мужчины, который может создать семь чудес света [136] , если ему дать немного сахара. Но что ей оставалось делать? Позволить ему выживать на чипсах и дешевых конфетах?
– Ты готовишь для меня… – выдохнул Люк едва слышно, будто боялся, что разрушит… волшебство момента, если заговорит слишком громко.
Румянец Саммер стал темнее.
– Я не уверена, что ты можешь использовать слово «готовишь», когда говоришь о моих действиях.
– Боже мой, Саммер. – Он провел руками по лицу и сдвинул их вверх, в волосы. Костяшки пальцев начали белеть. Она помешала шипящие кусочки бекона деревянной ложкой, не отводя взгляда от его лица. – Putain, ты разобьешь меня, – вдруг прошептал он, – как сырое яйцо.
Люк встал, оттолкнулся от стойки, пересек номер и встал у окна, через которое виднелась Эйфелева башня. Прижавшись плечом к стеклу, он уставился на город.