Нас с Настей ждал сюрприз: Анастасию перевели в отдельную палату. К этой палате, спустившись за нами в холл, нас повел главврач больницы. Крупная фигура: большеголов, коренаст. А все-таки, подумалось, не кривоног. На костюм-тройку наброшен белый халат. На шее стетоскоп – кого он, интересно, слушает в своем кабинете?
– Я главный врач этой больницы, – сказал он и коснулся таблички на халате: “Главный врач”.
От него пахло кофе, так что понятно было, от чего его оторвали. И папиросой пахло. Спешно, надо думать, растаптывал ее в пепельнице, когда ему снизу позвонили. А почему, спрашивается, звонили? Отчего в отдельную палату перевели? Истолковали закрытые мои глаза как выражение ужаса, как полное неприятие бытовых условий больницы?
– Даже в наших непростых условиях мы решили предоставить Ворониной отдельную палату. Решение было естественным, если учесть…
Обращался он в основном ко мне и лишь изредка к Насте. Я кивал, но не слушал, завороженный ритмом пролетавших мимо нас дверей. Одна из дверей открылась, и мы увидели Анастасию. На какой-то технически совершенной кровати, не кровати даже – самоходной установке со множеством ручек, кнопок и колес. В белоснежном белье. В центре палаты.
Это было странное зрелище. Когда Анастасия лежала в переполненной вонючей палате, она была частью обычной жизни. Плыла, так сказать, в потоке повседневности – скорбном, но естественном. Теперь она уже не была частью общего. Была противопоставлена общему, как всякая вынутая из жизни вещь. Памятник в центре площади, гроб посреди храма. И области телесных отправлений Анастасия была уже тоже чужда. Когда Настя достала свежие полотенца, ей сказали, что бабушку больше не нужно мыть, они, мол, сами помоют.
Бабушку.
Среда
Проснулся – солнечно. Открыл окно – теплынь. Около одиннадцати позвонила Настя и предложила через час встретиться у метро “Спортивная”. Это метро, оказывается, рядом с моим домом, возле Князь-Владимирской часовни. Когда я вышел, Настя там уже стояла. С серой холщовой сумкой, через сумку переброшена кофточка. Плечи открыты. Волосы распущены – как у Анастасии, когда без малого век назад она посреди ночи выходила в кухню. Я (джентльмен) взял у Насти сумку, на ее плече осталась розовая полоска. Вокруг полоски едва различимы пятнышки веснушек. Может быть, и у Анастасии были такие – я ее плеч не видел. Хотя нет, видел – позавчера.
Мы вошли в метро, и Настя купила жетоны.
– Никогда еще не ездил в метро…
– Вы не много потеряли.
Мы спустились по бегущей лестнице, сели в подземный поезд, вышли из него, пересели в другой поезд, и всё – впервые. Кажется, я действительно не много потерял. Особенно раздражает то, что повсюду работают динамики – реклама. От плакатов можно отвернуться, а от звука куда уйти? Я зажал уши – Настя смеялась.
Покинув метро, оказались на дорожке, выложенной из бетонных квадратов. Я впервые проходил этот отрезок пути пешком. Слева тянулся ряд некрашеных гаражей, а справа – пустырь с посаженными по линейке чахлыми березками. Среди засохшей, со следами автомобильных колес, грязи эти березки не радовали глаз. Жизнь их была мучением. Их убогое кокетство было безотраднее ржавчины гаражей: те, по крайней мере, ни на что не претендовали. Мы шли по Петербургу, которого я еще не знал. Минут через двадцать перед нами выросла больница.
Анастасия была нарядна, но по-прежнему безучастна. Иногда она открывала глаза, и казалось – вот-вот заговорит. Но не говорила. Из завалившихся ее губ вырывалось только затрудненное дыхание. Несколько первых минут (стеклянно-металлическое звяканье подноса) в палате хозяйничала медсестра, а потом ушла. Мы сидели на стульях слева от Анастасии. Я взял ее за руку и легонько сжал. Анастасия открыла глаза. И закрыла. Ее рука осталась в моей. Мои пальцы осторожно раздвинули ее пальцы – мы когда-то любили так делать.
Убедившись, что все покинули квартиру, я по утрам заходил в ее комнату и садился рядом с кроватью. Она, конечно, слышала, как я вхожу, как беру стул, – уж я-то видел, что веки ее дрожали. Мы оба знали, что она не спит, но нам был дорог момент, когда ее голубые глаза открывались. Нам обоим хотелось, чтобы первым, кого она увидит, был я. Я наклонялся и целовал ее глаза, и чувствовал губами ресницы. Анастасия доставала руку из-под одеяла и медленно, как бы спросонья, двигала ее по направлению ко мне. Худую, с синими прожилками, как особую постельную змейку. Наши пальцы соединялись, сжимали друг друга – иногда до боли, до хруста, и свободным у меня оставался только большой палец, и вот им я, невзирая на боль, или, может быть, как раз из-за нее, ласкал руку Анастасии.
– Бабушка как-то говорила, что причиной катастрофы был некто Зарецкий, – тихо произнесла Настя. – Что с его доноса все беды и начались.
– Можно сказать и так…
Я почувствовал ее взгляд.
– А можно и по-другому?
– Не исключаю, что всё началось еще раньше. Непонятно только, когда именно.
По дороге к метро Настя взяла меня под руку. И мне это было приятно.
Четверг
Снова встречались с Настей у “Спортивной” и ездили в больницу. Я забыл надеть очки, и в метро меня узнали. Попросили автограф, даже сразу несколько. Мы вышли на ближайшей станции, я долго рылся в сумке – очки все-таки нашлись. Приехали в больницу – там телевизионщики, Настя их еще издали заметила. Я снял очки, чтобы не раскрывать своего запасного облика. Мы прошли сквозь строй журналистов, и я не произнес ни единого слова. А когда уже вошли в больницу, навстречу мне двинулась темноволосая девушка с микрофоном. Я мог бы и здесь пройти мимо, но остановился. Что-то в ее лице меня расположило.
– Вы ее любите так же, как раньше? – спросила она.
Да, хорошее лицо. С таким лицом только и можно задавать подобные вопросы. Те, что стояли на улице, тоже вошли в приемный покой и окружили нас.
– Люблю.
Так же, как раньше?
Пятница
Уже просыпаясь, понял, что заболеваю. Ноющая боль в суставах, скулы ломит. Слезятся глаза. Позвонил Гейгеру, сказал, что у меня, кажется, инфлюэнца. Грипп, согласился Гейгер. Не велел выходить из дому. Минут через сорок приехал, уже с лекарствами.
– Понятно было, – объявил, – что поездки в метро этим кончатся, потому что у вас к нынешним инфекциям еще нет иммунитета. Но нужно пройти и через это. Важно только не ездить пока в больницу – это опасно как для вас, так и для Анастасии. Для нее, пожалуй, даже опаснее.
У меня еще нет иммунитета, а у нее, видимо, уже. После ухода Гейгера я попытался позвонить Насте, но не застал ее дома. В назначенное время вышел к часовне у метро. Настя стояла, а я подходил к ней неуверенно, даже боком как-то, прикрывая ладонью рот. Меня идущего она заметила издали и за моим приближением следила чуть удивленно. Большим пальцем (жест неуверенности) завела прядь волос за ухо. Не доходя пары-тройки шагов, я объяснил ей, в чем дело. Всё поняла, договорились созвониться.