На самом деле он и меня вдохновил.
Джуд поправлялся, мешая виски с таблетками, все время спал или что-то бормотал дни напролет.
Толку от него никакого, сказала Барбара, но он – часть фермы, и к тому же у нас есть ты.
Иза позволила себе обдумать эти слова. Лошади перешли под ее начало, а деньги в неподписанном конверте, которые раньше получал Джуд, теперь доставались ей. Жизнь она вела спартанскую, комната ее была почти пуста, и на столе стояла единственная фотография – девочка в мешковатой рабочей одежде Джуда: кожаные сапоги до колен, рукава, похожие на крылья. Она не помнила, когда это Барбара ее сфотографировала.
К осени и особенно к зиме обязанностей становилось меньше, чем летом. Потом наступала очень напряженная весна. Иза трудилась, гнала грузовик в магазин, в аптеку, обедала с Барбарой, глядя в мутный экран телевизора. Она убеждала себя, что лошади – именно то, о чем она мечтала. После работы, уединившись в комнате, она перечитывала книги о привидениях и детективы.
После аварии Джуд старился необычайно быстро. Он выглядел изможденным, выпирали массивные кости; плечи, словно наросты, торчали из рубашки. Голова моталась, как на веревочке. Он напоминал Эрве Эрве, идущего в буйном солнечном свете на верфи или на работу, которая и была главной пружиной их жизни. Однажды в августе Иза зашла с жары, чтобы попить. Он проснулся и заметил ее у окна.
Иза-Мари, позвал он из темной комнаты. Он прихромал к ней.
Солнечный свет в окне делал комнату еще мрачнее. Она попятилась.
Иза-Мари, повторил он, je m’excuse [27] . Он обнял ее, обхватив руками спину с такой древней силой, что она не могла вздохнуть.
После этого она его избегала. Она запирала дверь на ночь. Она ненавидела дух перегара и не понимала, почему он однажды начать пить. Ей исполнилось двадцать, и она не знала, кому довериться, а потому решила молиться. Все, что она знала о Боге, – это то, что рассказывали в школе. Она представляла Его себе как голос, вроде голоса, который читает прогноз погоды в телевизоре. Она встала на колени в конюшне, где перетряхивала сено. В воздухе, как искорки в солнечном луче, висела пыль, вокруг разливались запахи лета. Она желала свободы. Но, закрывая глаза, пытаясь найти слова, чтобы оправдать освобождение, она чувствовала, что стоит на грани жестокости, что способна желать Джуду смерти, и она прекратила попытки. Потом она шла полем, минуя бессмысленные, молчаливые головки маргариток, пытаясь забыть ежедневные обязанности, чтобы в мыслях оставалось только небо – бледное, безграничное и пустое.
Неделей позднее Иза увидела «Ягуар», припарковавшийся у амбара. За рулем сидел худой пожилой джентльмен, чуть женоподобный, с печальным ртом, который он все время нервно трогал. У него была смуглая выцветшая кожа, ореховые глаза и очень черные ресницы. Кудрявые волосы совершенно растрепались.
Прошу прощения, юная леди, я хотел бы купить лошадь, сказал он с акцентом, который она не смогла определить – вроде бы южный и вязкий.
Какую именно? – спросила она, подумав, что следует разбудить Барбару.
Не знаю, может, теннессийского иноходца?
О, воскликнула она, вам надо поговорить с Барбарой.
Он взглянул на нее – огромные глаза, улыбка, как на тюбике с зубной пастой. Зубы были квадратные и идеальные, несмотря на его возраст.
Вы здесь работаете?
Я здесь живу, сказала она.
Он прищурился и выставил вперед подбородок. Стоя рядом с ним здесь, на ферме, и глядя на лацканы его пиджака, трудно было поверить, что на дворе – конец восьмидесятых.
И это то, о чем вы мечтали? – спросил он. Лошади? Многие девушки любят лошадей.
Нет, я не знаю.
Он наклонил голову.
Нет или не знаю?
Не знаю, ответила она.
Она немного рассказала ему о себе, что она любит читать, но не сказала, что именно, и что любит лошадей, но редко думает о них после работы.
И вдруг она, сообразив, что выданные ею мысли тонки, как бумага, согласилась показать ему лошадей на продажу. Он признался, что ценит не столько породу, сколько красоту, и что он может вернуться позже, когда Барбара будет более доступна.
А для чего вам лошадь? – спросила Иза.
Немного поколебавшись, он сказал: эстетики ради. Он описал свою ферму и сообщил, будто полагает, что ферма джентльмена всегда лучше смотрится с прекрасными лошадьми, скорее с двумя, чтобы одной не было одиноко.
А как же стойло, корма и выездка? – спросила она, пораженная его замечанием об эстетике.
Может, найму девушку, чтобы за ними иногда ухаживала.
Он был стар, так что она его не боялась. И хотя он едва доставал ей до плеча, она чувствовала себя девочкой и так же говорила. Звали его Ливон Уиллис, произносится «Лив-он», сообщил он ей, и за день прогулки с ним по пастбищу она узнала все о его ферме, огромном доме и о его увлечениях – читать, размышлять и совершенствовать себя.
Раньше я хотел иметь, сказал он. Теперь я думаю.
Она так наслаждалась беседой, что не могла дождаться следующего его прихода. Она никогда не рассказывала о нем Барбаре, а он больше не упоминал о покупке лошадей. Он безобидный старик, решила она, добрый и умный, и явно из дальних краев, где человек может с трепетом поглядеть на лошадь, протянуть руку и сказать: я хочу ее погладить.
И только спросив его, как он разбогател, она и в самом деле ненадолго почувствовала себя беззащитной, будто он сейчас признается в криминальном прошлом. Он рассказал о ферме, передаваемой от поколения к поколению, и как годами еле платил налоги, но не смог заставить себя уехать, не зная, куда же ему податься. К пятидесяти годам он уже возненавидел этот бессмысленный труд. Он справился с налогами, превратив большую часть фермы в приманку для туристов. Продал скот и оборудование и стал брать деньги с соседей за использование его владений как свалку строительного мусора. Он сжег все, что мог, в камине, а остатки сдал в утиль. Последние годы он посвятил чтению энциклопедии (всегда собирался, признался он) и книгам по инвестированию, в котором, набравшись терпения, он вскорости попробует себя.
Как-то раз зимой потребовалось разобрать и увезти балки с разрушенной мельницы, основу которой размыла вода, для чего наняли местную компанию по сносу зданий. Предание гласило, что в подвале этой мельницы молодой Джордж Вашингтон устроил себе кабинет, когда осматривал живописный город недалеко от столицы, тоже носящий его имя. Балки отправились в летний дом одного богача в Миддлбурге, но мусор и опилки – все, что столетиями падало с этажа на этаж, – нашло последний приют на земле Ливона. Бригада рабочих очистила мельницу до фундамента и привезла замороженные блоки пыли, щепок, гвоздей и стекла. Ливон не желал входить во владение всем этим мусором, но весной, перекапывая его, нашел первую однодолларовую монету – «Драпированный бюст» чеканки тысяча восемьсот второго года. За неделю он нашел еще несколько монет того же периода. Он купил металлоискатель и нашел монет на сорок долларов, например, стальной цент тысяча девятьсот сорок третьего года или – он мог все их перечислить – золотой со «Свободой» тысяча восемьсот пятьдесят третьего года, серебряный десятицентовик «Меркурий» тысяча девятьсот семнадцатого, «Индейскую голову» тысяча восемьсот семьдесят седьмого года, «Увенчанную голову» тысяча восемьсот тридцать девятого, полуцентовик тысяча восемьсот восьмого и много всяких других. И среди них – дюжину «Драпированных бюстов», отчеканенных в первом десятилетии восемнадцатого столетия, каждый ценой в тысячи долларов. Он полагал, что во время сноса все они выпали из тайников. Ливон изучил цены у нумизматов и постепенно продал монеты коллекционерам. Он вложил деньги на бирже, и вскоре некоторые акции взлетели в цене. Года Ливона были отмерены, и он собирался провести оставшуюся жизнь достойно.