На следующий вечер Ливон вернулся к ночным бдениям, стоял у ручья в холодном воздухе, наблюдая тени. История лишила Изу спокойствия, и она спросила Ливона, просматривал ли он тогда газеты, после увиденного в лесу. Он читал, но в газетах не было упоминания о пропавшей девушке. Возможно, сказал он, зло не так просто. Она думала обо всем, что ускользало из ее жизни, о том, как она решила спасти себя и сбежала, и о том, что чувствует Джуд, оставшись один.
Иза жила на новом месте уже несколько месяцев, когда услышала прозвище Ливона. Она пришла в супермаркет, и продавец осведомился, не она ли та девушка, что живет с Мексиканцем?
Мексиканцем? – переспросила она.
Ну, наверное, люди просто так его называют, поправился он. Я как-то забыл, что его настоящее имя Ливон Уиллис. Да, так и есть. Продавец хихикнул. Его так кличут давно, даже не помню, как давно.
Благодаря этому разговору и из того, что Ливон говорил о себе, Иза в конце концов поняла, почему его так называли. Предки Ливона были смешанной крови, и он получился относительно белым. Последние его родственники умерли или уехали, чтобы стать белыми, а он считал себя слишком черным, чтобы жениться на белой, и слишком белым, чтобы жениться на черной. Всю жизнь он провел в своих владениях, преследуемый слухами, что он раб своих сорока акров. Он стал кем-то вроде отшельника, один в доме, построенном предком в тучные годы, и дом этот, когда Ливон принялся заниматься мусором, начал ветшать. Потом он построил новый и нанял ландшафтных дизайнеров украсить ферму. Он дорого одевался, водил «Ягуар» и держался особняком. И дать такому загадочному человеку такое же прозвище казалось естественным. Думая об этом, Иза не могла понять, жалеть его или стыдиться.
Этой осенью Ливон купил ей «Хонду», чтобы она могла посещать университет. Иза была слишком взрослой для первокурсницы и не понимала, что принято или что нравится молодым. Тогда она занялась своим происхождением. Но когда она начала искать истоки семьи Уайт, то обнаружила, что такой фамилии во французском Квебеке не было. Она не понимала, как ее может носить семья неанглийского происхождения. Тем не менее она улучшала свой французский и решила специализироваться именно на нем. Но и тогда неверие в свои силы росло; преподаватели не понимали, почему ее интересует никому не интересное прошлое Квебека и почему она отказывается ехать на стажировку в Париж.
В том году и в течение следующего Ливон чуть изменился. Тело его стало упругим, ум быстрее. Он постоянно двигался, читал и разглагольствовал без удержу, пока она не начала его ненавидеть. Единственные вопросы, которые он задавал, касались ее родословной. То, что Иза ничего не хотела знать о матери, его интриговало. Ты же можешь оказаться кем угодно, говорил он и пристально смотрел на нее. Однажды он ее испугал.
Ты думаешь, что наш брак полноценен без супружеских отношений?
Хотя она попыталась сохранить спокойствие, внезапная бледность красноречиво ответила за нее. Он встал и ушел.
Всю неделю он ее сторонился. И они больше не разговаривали, лежа на его кровати. Дома он одевался по всем правилам – золотые часы, запонки, булавка на галстуке. На пальцах – золотые кольца. И только когда уставал, то шаркал по дому в халате. И опять выглядел усохшим. Он встретился с юристом, она точно знала, скорее всего, оформить завещание. Постепенно он стал относиться к ней как прежде, но с некой бдительной расчетливостью.
С каждым месяцем они общались все меньше и меньше. Когда Иза не была занята чтением, она гуляла по крутым пастбищам. Она растравливала душу мыслями о прошлом, понимая теперь, как она, упоминая о своем происхождении или повторяя рассказы Джуда, становится индивидуальностью. Как нежность к неизвестным ей людям обожествляет потерянную семью и благодать зимних ночей, когда все заносит снегом, и мир замолкает, и не остается ничего, кроме ожидания? Что скрывало отцовское молчание, когда в нем не осталось упоминаний о матери? Как он попал сюда и полюбил?
Сон не приносил облегчения. Она в замешательстве вставала, думая, что проснулась в комнате, где провела почти всю жизнь. А если закрывала глаза, то голова кружилась, будто она падала или летела. До рассвета она занималась французским, занимая бессонницу кассетами и фильмами, которые оставили ей чувство собственной утонченности и парижский акцент шестидесятых.
Виргиния
Апрель 1993
В конце промозглого апреля Изе исполнилось двадцать пять. Побитая морозом трава обнажила сырую землю, а те немногие цветы, что расцвели вдоль забора, были крошечными и хилыми. Уже пять лет она жила с Ливоном, читая или совершая поездки в университет по длинному и вьющемуся, словно приплюснутый бобовый стебель, шоссе. Она со священным трепетом брала книги, несла их домой, как плоды трудов дневных. Спальня стала ей кабинетом, и она забила ее книгами, зная каждый томик из выстроившихся вдоль стены от пола до потолка. Хотя она специализировалась во французском и заодно в истории и литературе, преподавание ее не интересовало. Ей нравились архаичные слова, бессмертные идеи. Ей не было дела до денег или юношества.
Со временем они с Ливоном научились сосуществовать; пока он без разбора читал – внеземные цивилизации, легенды об атлантах и невидимые планеты, – она загораживалась молчанием как щитом. Книги, которые она читала, были настоящими, и она понимала, что Ливон – дилетант. Но он обладал долголетием дураков, и хотя с каждым годом становился все тоньше, дряхлее и суше, оставался верен своему имени, которое фонетически было созвучно английскому глаголу live on, «пережить», и, похоже, собирался пережить многих. Он почти превратился в деревянного, страшноватого истукана из заграничного магазина, купленного из прихоти и забытого в углу, но никогда не замолкал. И пока он двигался к далекому горизонту, Иза оставалась на первом плане. Хорошо прописанное пространство вокруг себя она сразу заполнила словами и историей, а потом едой. Скоро запасы Ливона пополнились бесчисленными банками с соленьями и маринадами, икрой, хлебом необычной выпечки и коробками, полными пряников и круассанов с шоколадной начинкой. Лошади вздыхали под ее весом, стояли, расставив ноги, глядели печальными глазами и гримасничали, как престарелые собаки. Она редко ездила верхом, но иногда брала их погулять.
Но вечера она проводила в сожалениях, глядя в окно на темный пейзаж, на сейсмические причуды ночи. На первом этаже Ливон смотрел телевизор и проверял свои акции. Экономика была в полном хаосе, а он благоденствовал, посмеиваясь над телевизионными комедиями. Его хватку ослабили только ее размеры. Она больше не была его собственностью, которой можно было гордиться, экспонатом; и хотя он иногда садился рядом, он рассматривал ее скорее как рубеж, где он когда-нибудь проявит храбрость, чем как предмет романтических отношений. Но после того как он, отложив карты Луны и звездного неба, шел спать, или когда стоял у ручья, ожидая, что его убьют, когда он возвращался с пастбища и кивал своей все еще живой головой у ее двери, – она еще долго сидела в кабинете и просто мечтала. Он читала любимые стихи, как заклинания, проверяя, как бы это звучало в другом месте или времени. Она укладывала книги на пол, сметала пыль с полок, расставляла по порядку. Она плакала. Однажды ночью она увидела, как на ближнем пастбище расцвел цветок огня.