– Останусь в Америке, – лаконично пояснил фон Бинген, не желая распространяться о том, что намерен показывать лошадей в цирке. Грядущая жизнь его смущала: цирковых артистов он всегда считал по меньшей мере странными, и вот теперь предстояло стать одним из них. Вряд ли когда-нибудь удастся привыкнуть к новому положению.
– Существует ли особая причина, по которой вам придется остаться? – со страхом и подозрением уточнила Моник. Она знала, что в последние годы люди начали покидать Германию ради спасения собственной жизни, однако элегантный светский господин не имел с ними ничего общего.
– Да, – признался Николас и оперся спиной на перила. Лгать не хотелось. Конечно, лучше было бы ничего не объяснять, но ведь она добивалась ответа.
– Вы еврей? – спросила Моник с особым любопытством. Трудно было поверить, что это возможно: имя, титул и внешность говорили о знатности, богатстве и – главное – благородном происхождении.
– И да, и нет, – честно ответил Николас. – До недавнего времени, в обычной, нормальной жизни, я им не был. А в гитлеровской Германии, кажется, внезапно стал. Дело в том, что своей матери я никогда не знал. Родители развелись сразу после моего рождения, а несколько недель назад мы с отцом узнали, что она была наполовину еврейкой. По законам нацистов и я сам, и мои сыновья – тоже евреи и подлежим отправке в трудовой лагерь. Спасение только в эмиграции, поэтому мы плывем в Америку.
Слова поразили Моник, причем он не мог понять, какое из известий ее шокировало: то, что он едва избежал страшной участи, или то, что его мать была еврейкой.
– Какой ужас, – наконец прошептала она с откровенным сочувствием. – И какой абсурд. Что же будете делать? – Моник выглядела встревоженной и расстроенной, что подтверждало ее доброту. Николас невесело рассмеялся.
– Выбор небогат. Никакой профессии у меня нет, ничего делать толком не умею. Возможно, смог бы работать учителем танцев, шофером или конюхом. Не могу сказать, что занятия эти очень привлекательны, а на раздумья оставалось лишь несколько недель. Друг дал лошадей – тех самых, которые едут в Америку вместе с нами. Две из них липицианской породы и отлично выучены для представлений. Собираюсь работать в цирке в качестве наездника. – Он удрученно покачал головой. – Младший сын в восторге. Не могу сказать, что разделяю его радость, но благодарен хотя бы за то, что смог вывезти детей из Германии и найти работу. Так что, дорогая, ночи напролет вы танцевали с цирковым артистом. Боюсь, узнав об этом, ваши друзья были бы шокированы – как, впрочем, и мои тоже.
Высказав все, что тяготило душу, Николас почувствовал себя одновременно и хуже, и лучше. Хуже потому, что нелепость ситуации составляла сущность реальности, а лучше потому, что нелепость вызывала не слезы, а смех. Не найдя достойной реакции, Моник растерянно засмеялась.
– Вы серьезно? – Показалось, что он шутит, разыгрывает. Но нет, тяжелый взгляд доказывал иное. Более странной истории не приходилось слышать ни разу в жизни. Обычно из Германии уезжали доктора и юристы – настоящие евреи, – но только не такие образцовые аристократы, как Николас.
– Абсолютно серьезно. Из Нью-Йорка повезу сыновей и лошадей в штат Флорида, где нас нанял самый известный в мире цирк. Эти добрые люди помогли вырваться из Германии и предложили работу, за что я им безмерно признателен. Боюсь, вы появились в моей жизни с небольшим опозданием. Еще месяц назад я бы ухаживал за вами самым изысканным и благородным образом, а после возвращения на родину наносил бы вам визиты. А теперь вот перезимую во Флориде в обществе клоунов, акробатов и прочих экстравагантных личностей, а оставшиеся девять или десять месяцев года буду вместе с ними колесить по всей Америке. Зато смогу посылать почтовые карточки с видами самых разных уголков Соединенных Штатов.
И горькие слова, и то выражение, с каким Николас их произнес, показались невыносимыми. Он до сих пор не смирился с жестоким ударом судьбы.
– Даже представить не могу, что все это правда, – искренне призналась Моник.
– И я тоже. И все-таки цирк в Америке лучше, чем концентрационный лагерь на границе с Чехией и смерть детей от голода и болезней. У нас не было выбора.
– Вы очень мужественный и смелый человек, – тихо произнесла Моник, потрясенная тем, что только что услышала.
– Нет. Я тот человек, которого выгнал из дома и из родной страны сумасшедший, одержимый навязчивой идеей очистить титульную нацию и захватить мир. Евреи не вписываются в его планы, мешают достижению гармонии. И вот по иронии судьбы я вдруг оказался одним из них. Унижение почти невыносимое: буквально за одну ночь скатился с верхней ступеньки лестницы в грязную яму.
– Вам кажется, что Гитлер действительно настолько страшен? – Судя по рассказу, так оно и было, и все же верилось с трудом. До сих пор политика фюрера ее не касалась, если не считать отъезда любимой модистки и известного в Мюнхене доктора, которому она доверяла. А в остальном Моник особого ущерба не ощущала, тем более что доктор все равно собирался закрыть практику и уйти на покой.
– Значительно страшнее, чем все мы в состоянии представить, – ответил Николас с горькой усмешкой. – Теперь, когда стало ясно, чем он занялся в первую очередь, следует ожидать ужасных перемен. Мои дети и я – вполне показательный пример. А если бы отец давным-давно не развелся с матерью, то считался бы преступником только потому, что женат на еврейке. В наши дни брак христианина с иудейкой и наоборот противоречит закону. К счастью, брак распался. Он не смог бы пережить лишений: потери наследия предков, утраты гражданских прав, унижения человеческого достоинства. Насильственное расставание с родиной стало бы для него мучительной трагедией.
– А ваш отец собирается приехать в Штаты? – с искренним любопытством спросила Моник. Признание превратило красивого, но отстраненного, слегка высокомерного мужчину в реального, глубоко страдающего человека. Николас покачал головой.
– Нет, он останется дома, чтобы оберегать нашу землю. Это единственное, что ему дорого в жизни, – конечно, не считая сына и внуков. Отец предан долгу, чести и традициям и будет управлять поместьем вплоть до моего возвращения. Одному богу известно, когда это произойдет. Скорее всего, только после того, как Гитлер уйдет в отставку или кому-нибудь удастся его свергнуть или пристрелить. Кстати, неплохая идея! – Здесь, на борту парохода, по пути в Америку, он не боялся открыто произнести подобные слова. – Но даже после возвращения на родину вступить в наследство можно будет только тогда, когда закон о евреях будет отменен. А сейчас ни я, ни мои дети не имеем права владеть недвижимостью.
– Как вы думаете, может начаться война? – с заметным испугом спросила Моник.
– Не знаю. Говорят, что нет, но мне кажется, что множество признаков свидетельствует об обратном. Митинги больше похожи на призывы к оружию. Боюсь, Гитлер не остановится до тех пор, пока не завоюет всю Европу. Жадность его неутолима, Австрия – это только начало. – Сомнений уже не оставалось.
– Да, он очень амбициозен, – согласилась Моник. – И сейчас повсюду военные. Когда я в последний раз была в Мюнхене, они маршировали повсюду и почти все – СС, элитные войска.