Улыбка Лидгейта угасла.
– Вы и великодушны и богаты, – сказал он. – И в ваших силах осуществить и то и то, если это осуществимо. Но…
Он замялся, рассеянно глядя в окно. Доротея молча ждала продолжения. Но вот он повернулся к ней и выпалил:
– Стоит ли умалчивать? Вы знаете, какие оковы налагает брак. Вы все поймете.
Сердце Доротеи забилось чаще. Так это горе ведомо и ему? Однако она не решилась что-нибудь сказать, и он продолжил:
– Я теперь ничего не могу предпринять, ни единого шага, не думая о благополучии моей жены. То, что я предпочел бы делать, будь я одинок, стало для меня невозможным. Я не могу видеть ее несчастной. Она вышла за меня замуж, не зная, что ее ждет, и, может быть, совершила ошибку.
– Я знаю, знаю, вы не смогли бы причинить ей боль, если бы вас не вынудили обстоятельства, – сказала Доротея, в памяти которой ожила ее собственная супружеская жизнь.
– А она решительно не желает здесь оставаться. Ей хочется уехать. Ей надоели наши неурядицы, а с ними опротивел и Мидлмарч, – вновь перебил ее Лидгейт, боясь, что Доротея скажет слишком много.
– Но когда она поймет, сколько добра вы сможете сделать, если останетесь… – возразила Доротея и взглянула на Лидгейта, удивляясь, как мог он забыть все, что они только что обсуждали. Он ответил не сразу.
– Она не поймет, – отозвался он угрюмо, предположив поначалу, что его слова не нуждаются в пояснении. – Да и у меня самого уже нет больше сил барахтаться в этой трясине. – Он немного помолчал и вдруг, поддавшись желанию показать Доротее, как нелегка его жизнь, сказал: – Дело в том, что моя жена довольно смутно представляет себе все случившееся. У нас не было возможности о нем поговорить. Не могу сказать с уверенностью, как рисуется ей дело: может быть, она опасается, не совершил ли я и впрямь какой-то подлости. Виновен в этом я – мне следовало быть с ней более откровенным. Но я мучительно страдал.
– Можно мне навестить ее? – с жаром спросила Доротея. – Она не отвергнет мое сочувствие? Я скажу ей, что никто не вправе осудить вас, и вы ответственны лишь перед собой. Я скажу, что только низкие люди способны вас подозревать. Я волью бодрость в ее душу. Вы у нее спросите, можно ли мне к ней приехать? Мы с ней уже однажды виделись.
– Разумеется, можно, – обрадованно отозвался Лидгейт. – Она будет польщена, я думаю, ее ободрит доказательство, что хотя бы вы сохранили ко мне некоторое уважение. Я не буду предупреждать ее о вашем приезде, не то она решит, будто вы исполняете мою просьбу. Я отлично понимаю, что должен был все рассказать ей сам, не передоверяя никому, но…
Он умолк, и на мгновение наступила тишина. Доротея не стала говорить о том, как хорошо ей известны невидимые преграды, препятствующие объяснению жены и мужа. Тут и сочувствие могло нанести рану. Поэтому, возвратившись в более безопасные сферы, она оживленно произнесла:
– А когда миссис Лидгейт узнает, что у вас есть друзья, которые в вас верят и не отступаются от вас, она, быть может, захочет, чтобы вы не уезжали и не отказывались от давних надежд, а продолжали заниматься делом, которое себе выбрали. И тогда вы, возможно, поймете, что нужно согласиться на мое предложение и продолжить работу в больнице. Как же может быть иначе, ведь вы по-прежнему считаете, что только там ваши знания принесут наибольшую пользу.
Лидгейт на это ничего не ответил, и она поняла, что он колеблется.
– Я не требую от вас немедленного решения, – проговорила она мягко. – Я вполне могу подождать несколько дней, прежде чем отвечу мистеру Булстроду.
Лидгейт еще немного помолчал, но когда заговорил, ответ его звучал весьма решительно.
– Нет. Я предпочитаю не тратить времени на ненужное раздумье. Я потерял уверенность в себе, точнее – не могу теперь определить, что мне будет по силам при изменившихся обстоятельствах. Я считаю бесчестным вовлекать кого-либо в серьезное предприятие, выполнение которого зависит от меня. Ведь, возможно, мне все же придется уехать, у меня мало надежд на иной исход. Все это слишком неопределенно, и я не могу допустить, чтобы из-за меня вы раскаялись в своем великодушии. Нет, пусть сольются старая и новая больницы и все идет так, как шло бы без меня. Со дня приезда я веду книгу, куда записываю истории болезней, и собрал таким образом много ценных сведений; я отошлю ее человеку, который ее использует, – закончил он с горечью. – Сам же я теперь долгое время буду думать только о том, как приобрести надежный доход.
– О, как больно слышать от вас такие мрачные речи, – сказала Доротея. – Ваши друзья, все те, кто верит в ваше великое будущее, были бы счастливы, если бы вы позволили им вас защитить. Только подумайте: ведь у меня так много денег, вы освободили бы меня от бремени, если бы каждый год принимали у меня какую-то их долю, покуда не избавитесь от тягостной необходимости тревожиться о заработке. Почему люди не поступают так всегда? Ведь так сложно поделить все на равные доли. Это единственный выход.
– Бог да благословит вас, миссис Кейсобон! – с жаром воскликнул Лидгейт, вскочив с большого кожаного кресла, а затем, облокотившись о его спинку, продолжал: – Такие чувства делают вам честь, но я не вправе пользоваться вашим великодушным порывом. Я не могу ручаться за успех и не позволю себе пасть так низко, чтобы брать плату за работу, которой, может быть, не выполню. Мне совершенно ясно, что единственный путь для меня – как можно скорее уехать отсюда. В Мидлмарче я даже в лучшем случае еще очень долго не смогу обеспечить семью и… вообще на новом месте легче начинать сначала. Я должен поступать как все, искать способа угождать свету и наживать деньги, устроиться в Лондоне и пробить себе дорогу, обосноваться на водах или где-нибудь за границей, где томятся бездельем богатые англичане, добиться, чтобы все расхваливали и превозносили меня, – вот раковина, в которой я должен укрыться и не высовывать из нее носа.
– Но ведь это немужественно – отказываться от борьбы, – сказала Доротея.
– Да, это немужественно, – согласился Лидгейт. – Но ведь боятся же люди, скажем, паралича. – И совсем другим тоном добавил: – А все же, после того как вы поверили в меня, я уже не ощущаю себя таким трусом. Теперь мне будет легче все перенести, и, если вы сможете убедить в моей честности еще несколько человек – в первую очередь Фербратера, я буду вам глубоко благодарен. Я прошу только ни словом не упоминать о том, что не были исполнены мои указания по поводу больного. Тут могут возникнуть кривотолки. Ведь и мне могут поверить лишь потому, что люди заранее составили себе на мой счет определенное мнение. В конце концов, вы же только повторяете то, что я сам о себе рассказал.
– Мистер Фербратер поверит, поверят и другие, – сказала Доротея. – Я всем им объясню, как нелепо предполагать, будто вы способны совершить гнусность и принять подкуп.
– Не знаю, – отозвался Лидгейт, и в его голосе послышалось нечто похожее на стон. – Пока я не давал себя подкупить. Но подкупность принимает разные обличья, и одно из них именуется преуспеянием. Так вы согласны оказать мне еще одну огромную услугу и побывать у моей жены?