– Джозеф, но ведь именно мне пришла в голову эта дурацкая мысль сделать её своей «рабыней», этого могло не произойти. Ты же не будешь отрицать, что именно я…
– Дурак ты, Рич, – к безутешному вдовцу вдруг вернулось какое-то странное равнодушное спокойствие. – Хочешь, я тебе расскажу, как погиб Татху?
– Да, не скрою, узнать об этом мне было бы очень интересно.
– Когда я попросил продемонстрировать Патриарха Тлаху, как работает Самоучитель, он спросил меня, готов ли я проиграть Игре и заплатить за этот проигрыш своей жизнью? Я был таким же молодым придурком, как ты сейчас. Знаешь, что я ему ответил? – Я не проиграю!
– Почему ты был в этом так уверен, Джозеф? – удивился корреспондент, примеряя на себя данную ситуацию, – ведь ты никогда не пробовал играть с самой Игрой.
– Я не был уверен, я просто так ответил, – уточнил Кроуз. – А вот Татху сказал, что, вне всякого сомнения, готов умереть.
– И в этой разнице скрывался какой-то существенный смысл?
– Оказалось, что на тот момент, да. Как бы тебе это объяснить, – бывший полицейский подёргал мочку своего уха, – для Игры важен не смысл сказанных слов, а состояние твоего духа и что-то ещё, о чём можно только догадываться. Но, скажу тебе, лучше этого не делать. Игра не любит, когда кто-то пытается выведать все её тайны.
– Это я уже понял, – Ричард постучал зажигалкой по столу.
Кроуз с сомнением посмотрел на своего молодого приятеля.
– Под руководством Патриарха мы с Татху сели на специальные войлочные коврики, поджав по себя ноги, и закрыли глаза. Через некоторое время, Патриарх тихо заиграл на флейте, а Лвангха начал мерно бить в гонг, подвешенный в специальной шестиугольной деревянной беседке на восточной окраине монастырской площади.
Сначала я слышал всё по отдельности – музыку флейты, мерные удары гонга, шум ветра. Но потом все звуки окружавшие меня странным образом слились в единый лиловый поток, который насквозь стал проходить прямо через мой мозг, не находя для себя внутри моей черепной коробки никаких препятствий. Сколько-то я с удивлением наблюдал за этим причудливым течением, а потом всё пропало.
Кроуз умолк, его голова стала склоняться на грудь, и Ричарду показалось, что он сейчас заснёт, сидя в своём кресле.
– Джозеф, а потом, что было потом?
Этот вопрос заставил рассказчика встрепенуться.
– Ты встречал когда-нибудь птиц, разбирающихся в геометрической поэзии? – заплетающимся языком спросил Кроуз.
«Эх, опьянел на самом интересном месте» – с досадой подумал корреспондент.
– Тогда налей ещё.
– Джозеф, тебе уже хватит.
– Наливай, кому говорю! – Кроуз сдвинул, как он это умел, свои густые брови, изображая нешуточный гнев.
Но в его серых с проледью глазах Ричард не увидел ничего, кроме смирившейся со своим одиночеством печали.
– Здесь нет ничего, – американец повертел перед его лицом и в самом деле почти пустой бутылкой.
– Нужно срочно выпить абсенту, что-то меня и в самом деле развезло. Прими бокалы.
– Какие бокалы, у кого? – Ричард подумал, что Джозеф начал бредить.
– Да у Ци Си, чёрт возьми! У кого ещё…
Китаянка, как всегда, внезапно обнаружилась за спиной ничего не подозревающего Ричарда. В руках она держала поднос, на котором стояли два бокала, наполненных наполовину жгучей зеленоватой жидкостью.
– Ци Си… – корреспондент только и смог произнести эти два слога.
Девушка слегка поклонилась, но не произнесла ни слова в ответ и была предельно серьёзна и сосредоточенна. Наблюдавший за ней Ричард почувствовал, что она очень хочет встретиться с ним взглядом, но считает это в данной ситуации совершенно неуместным, а потому невозможным. «Китаянка…» – вздохнул про себя репортёр и уныло подпёр кулаком свою щёку.
Проделав с абсентом в бокалах стандартные пиротехнические процедуры, она ещё раз поклонилась мужчинам и бесшумно удалилась в неизвестность, из которой же и возникла несколькими минутами ранее.
Абсент, и в самом деле, резко взбодрил Кроуза. Сжав кулаки и передёрнув плечами, он посидел в своём кресле какое-то время, наслаждаясь разливающимся по телу, приводящим в чувства каждую клеточку его организма живительным огнём, а потом продолжил, как ни в чём не бывало.
– Игра может сделать тебя кем угодно, поставить в любые обстоятельства. Нам с Татху она предложила стать птицами и посостязаться друг с другом. Но, повторяю, мы были не простыми птицами, ведь наше сознание превосходило любые птичьи и человеческие возможности.
– Так в чём же заключалось состязание? – нетерпеливо поинтересовался корреспондент.
Причиной такого нетерпения был всё тот же горячий, зелёный абсент.
– Мы должны были взлететь над обителью ввысь и в безупречной синеве неба начертать своими крыльями столь же безупречные семнадцатиугольники вписанные в окружность. Но этого мало, – задвигался в своём глубоком кресле Кроуз, – в каждом углу этой сложной фигуры, задачу построения которой при помощи циркуля и линейки удалось решить только великому Гауссу, должен был располагаться иероглиф, да ещё таким образом, чтобы при их последовательном прочтении образовывался глубокомысленный и прекрасный стих, – Кроуз, вспоминая о состязании, вскинул голову, как настоящий вдохновлённый поэт.
– Подожди, Джозеф, а в каком порядке, я имею в виду последовательность углов, должен был читаться этот стих?
– Ты мыслишь в верном направлении, друг мой, – похвалил корреспондента потеплевший Кроуз. – Игра потребовала от нас, чтобы стих складывался, как при просмотре иероглифов в направлении хода часовой стрелки, так и против него. А, кроме того, мы могли на своё усмотрение усложнять себе задачу сами, чтобы создать ещё более совершенные геометрические стихотворные формы.
– Как это?
– Помимо всего прочего, в конструкцию своего стихотворного произведения, мы могли вписывать другие, малые стихи, читающиеся, например, по чётным и нечётным углам семнадцатиугольника, или по тем углам, нумерация которых соответствовала простым числам. Здесь Игра давала полную свободу нашему воображению и нашей способности вычерчивать в небе крыльями иероглифы.
Ричард не сразу вспомнил, что такое «простые числа».
– Мда, это даже трудно себе представить, – философски согласился корреспондент. – Но что же всё-таки случилось с Татху?
– Поначалу у него получалось всё гораздо быстрее и лучше, чем у меня. Вычерчивая в пространстве свой стих, я успевал наблюдать за тем, что делал он и поражался, и, откровенно говоря, завидовал тому великолепию и той вдохновенной лёгкости, с которой выстраивалось его геометрическое произведение. Я, безусловно, проигрывал и уже отчаялся победить в состязании, предложенном Игрой, пока не заметил в планах Татху одной пугающей странности. Его семнадцатиугольник был слишком велик, и одним из своих углов касался земли. Что это значит? Я подумал, что он ошибся в своих расчётах и стал делать ему энергичные знаки, отчего стал отставать от своего друга ещё больше. Но он не обращал на мои отчаянные попытки указать ему на грозящую опасность никакого внимания. Хотя я и сейчас абсолютно уверен, что мои тревожные предупреждения не остались незамеченными им.